9

Огонь в костре погас; теперь лишь слегка дымилась зола, на которой стоял медный чайник. Усмон Азиз сидел неподалеку, опершись на красивый туркменский ковровый хурджин, и острым ножом лениво обстругивал ветку арчовника. Мелкие стружки падали на землю у его ног.

Курбан и Гуломхусайн расположились по другую сторону костра. Только что перекусившие лепешками и запившие их чаем, они молчали, разглядывая горы и росшие повсюду арчовые леса. В дальнем конце этой очень широкой и хорошо защищенной от ветра горной впадины беспокойно фыркали кони. Вороной Усмон Азиза время от времени посматривал на хозяина, как бы приглашая его в дорогу.

Усмон Азиз, не поднимая головы, все тем же ленивым движением руки острым лезвием снимал тонкую стружку с уже истончившейся ветки и снова и снова пытался понять, как он мог, поддавшись призрачным надеждам, вернуться сюда, в эти родные, но сейчас ставшие чужими и даже опасными для него края. Дождь наконец прекратился, и светлело небо. Можно было отправляться дальше, в Нилу, но Усмон Азиз не трогался с места, и Курбан едва слышно шепнул Гуломхусайну, что хозяин, видно, невесел. Тот пожал широченными плечами, как бы давая понять, что в их положении есть о чем подумать.

Может быть, размышлял Усмон Азиз, я был уверен, что Ибрагимбек в конце концов достигнет цели? Или не захотел отставать от остальных, желающих  в е р н у т ь  родину? Или с неодолимой силой потянула к себе земля, на которой он родился и вырос?

Есть доля истины во всем этом; но главная причина все-таки в другом.

Теперь у него уже не оставалось сомнений в том, почему люди Ибрагимбека, едва появившись в Пешаваре, поспешили разыскать его и почему, перейдя реку, они снова принялись терзать этот и без того измученный край… Ибрагимбеком движет ненависть к той жизни, которая установилась здесь; а он, Усмон Азиз, — он лелеял в себе тайную мечту, что, быть может, не так крепко укоренилась новая власть и что все еще возвратится и потечет в прежних берегах.

Ему непременно надо было  с а м о м у, собственными глазами увидеть и собственными ушами услышать доподлинную правду обо всем, что происходит ныне в его родном краю, — но, придя сюда вместе с Ибрагимбеком, он не только смотрел и не только слушал. Да ведь и не в одиночестве он появился здесь — во главе отряда вооруженных всадников темной ночью переправился через реку. Оба его слуги — Курбан и убитый им Джалол — отправились с ним. Присоединился и Гуломхусайн, поверивший, что если он с ними пойдет, то его нож всегда будет в масле. Денег обещал ему Усмон Азиз в случае удачи; много денег — столько, что, вернувшись в Пешавар, сможет открыть лавку и жениться и уважаемым человеком вступить в ряд уважаемых людей. Нищего парня, выполнявшего в хозяйстве Усмон Азиза всякую черную работу, больше всего прельстила возможность жениться. Он улыбнулся во весь рот, обнажив кривые, черные зубы, и проговорил:

«Ж-женюсь! Эт-то хо-ро-ошо!»

И несколько дней спустя, получив из рук незнакомых людей коня и винтовку, прошел вместе с хозяином, зачастую скрытно, как вор, степи, долины и ущелья, оставил позади множество селений, вступал в бой с красноармейцами и краснопалочниками и, наконец, оказался возле этих высоких гор. За три недели в отряде Усмон Азиза погибли тринадцать человек. А Гуломхусайн жив… Но кто знает, сколь долго продлится его счастье! И суждено ли ему вернуться на родину, в Пешавар?

Краем глаза Усмон Азиз посмотрел на Гуломхусайна. Теперь тот сидел, уместив винтовку между ног и ухватившись за нее обеими руками, и задумчиво глядел в ту сторону, откуда доносился приглушенный шум реки. Какую-то серьезную мысль выражало его смуглое лицо с темными нахмуренными бровями; широкие плечи были опущены.

«Несчастный, — подумал Усмон Азиз. — У меня была все-таки цель, была надежда… Если сегодня схватит меня за воротник сама смерть — что ж, ничего страшного. Умру на родине, мой прах станет ее землей. А ты? — мысленно спросил он у Гуломхусайна. — Какие дела были у тебя в этих краях? Что потерял ты в этих горах? Разве разумный человек, зная и видя все наперед, согласится кинуться в водоворот? Пойдет за своей погибелью?.. Но почему мы оказались вместе? И отличаемся ли друг от друга? — теперь уже себе задал Усмон Азиз прямой вопрос — Ты пошел из-за денег… мечтаешь о жене, детях, крыше над головой… А я? Я, лишенный родины?! Я?! — словно вонзал он в себя это «я», всякий раз чувствуя, как щемящей болью отзывается сердце. — Есть между нами разница, есть… И очень большая. Не ты несчастен. Несчастен я — ибо если сам буду предан земле в этих горах, горькая участь ждет на чужбине мою жену и детей! А удастся вернуться, уйти живым — мой черный день никогда не посветлеет. Ибо до последних дней будет меня грызть тоска по родине, и вся жизнь моя напоена будет ядом. А ты — ты счастлив! Хоть и нищий ты — но на своей родине нищий!»

Усмон Азиз вздохнул. Теперь-то он понимал, что от Ибрагимбека и его покровителей — не знающих Бога англичан — ничего хорошего ждать не следует. Кровь и братоубийство — вот что несут они его земле. Если б заранее и наверняка знать все это…

Но с тяжелым, иссушающим душу чувством сам себе признался Усмон Азиз: он  м о г  знать, но не  з а х о т е л.

Теперь-то, в свете последних событий, он прекрасно видел, что всего более Ибрагимбеку нужны были его деньги; имя его нужно было. Пусть, мол, знают люди, что и Усмон Азиз из Нилу встал в ряды  в о и н с т в а  и с л а м а  и явился требовать свое. Подлый лис… Обманул — однако если по чести, то и сам он, Усмон Азиз, пожелал быть обманутым. Нищий Гуломхусайн вправе сейчас смеяться над ним! Кровь кинулась Усмон Азизу в голову, он тяжело задышал. Ладно, ладно… У этого  п р е д в о д и т е л я, а еще вчера — закоренелого конокрада Гиссарской долины, дела не лучше. Хуже его дела, во сто крат хуже! Осел засмеется, увидев его в таком положении, а козел зарыдает. Мечется из конца в конец, ищет выход…

А где он — выход? Джигиты его либо полегли, либо добровольно перешли на сторону Советской власти. Даже иные курбаши, осознав, какая уготована им участь, сложили оружие в первые же дни набега. Покрыв себя позором, рассыпалось  в о и н с т в о  и с л а м а. А его предводитель, изверившийся во всех и как грозного призрака страшащийся отравы (ни крошки не положит в рот с чужого дастархана), будто одинокий сыч, мрачно сидит в своей палатке, а по ночам спит только под охраной двух джигитов, приходящихся ему дальними родственниками.

С отвращением вспомнил Усмон Азиз свою последнюю встречу с Ибрагимбеком.

Пять дней назад ему сообщили: вечером, не мешкая, явиться к беку. После жестоких боев у селения Сунбул Усмон Азиз потерял больше половины отряда и вместе с другими основательно потрепанными в схватках курбаши перешел в горы Бабатаг и разбил палатку в низине каменистого ущелья. Смутно было на душе у него, и, даже не взглянув на гонца, он холодно сказал:

— Хорошо. Приеду.

Час спустя, велев Курбану следовать за ним, а остальным — до его возвращения быть начеку, он направился к стоянке Ибрагимбека, которая находилась примерно в шести километрах пути в горной расщелине.

Когда, оказавшись там, он спешился, отдал поводья Курбану и, здороваясь по пути со знакомыми курбаши, приблизился к палатке Ибрагимбека, два воина с саблями на поясе и пятизарядными винтовками в руках преградили ему дорогу.

— Кто такой? — требовательно спросил один.

Не первый день клокотавший в Усмон Азизе гнев вскипел с новой силой.

— Ослепли?! — с яростью сказал он.

— Не болтай, — грубо оборвал его второй и повторил вопрос: — Ты кто?

Трижды прокляв их в душе и назвав собаками, Усмон Азиз ответил с ядовитой усмешкой:

— Если не узнаете, напомню: Усмон Азиз из Нилу… пока еще курбаши.

— Так-то лучше, — удовлетворенно промолвил первый воин и, с ног до головы оглядев Усмон Азиза, спросил еще: — Что за дело у тебя к господину?

— У меня? — насмешливо пожал плечами Усмон Азиз. — У меня — никакого. По-моему, у господина ко мне дело.

— Тогда подожди. — С этими словами второй воин скрылся в палатке и, почти сразу же выйдя из нее, потребовал: — Сдай оружие.

На какое-то мгновение Усмон Азиз встретился взглядом с его жестокими, зелеными глазами и, медленно усмехнувшись, расстегнул под халатом ремень и протянул его вместе с патронташем и маузером.

— Еще что-нибудь есть? — спросил у него другой и, не дожидаясь ответа, с привычной сноровкой провел руками по спине и бокам Усмон Азиза, прощупал галифе, сапоги и лишь после этого осторожно поднял перед ним полог палатки. — Прошу.

— Благодарю, — сдавленным от ненависти голосом сказал Усмон Азиз и вошел в палатку Ибрагимбека.

Здесь было довольно просторно. С трех сторон расстеленного на полу ковра в несколько слоев уложены были стеганые одеяла; кое-где лежали на них подушки. Низкий стол, покрытый скатертью, стоял посередине — с фарфоровым чайником на нем, двумя китайскими расписными пиалами, сдобными лепешками, жареным мясом на большом блюде и сушеными фруктами в мелких тарелках.

— Добро пожаловать! — произнес Ибрагимбек, кивком головы ответив на приветствие Усмон Азиза.

Он сидел на небольшом возвышении, облокотившись на подушки, в легком шелковом халате, наброшенном на плечи поверх зеленоватого кителя. Из чистого шелка была его голубая чалма.

— Пожалуйста, бай, — указал Ибрагимбек на место слева от стола. — Садитесь.

На его лице с густой, рыжеватой бородой и большими черными ясными глазами, остро взглядывающими из-под длинных и тоже черных бровей, запечатлелось обычное для него выражение свирепого, почти звериного мужества, странно сочетавшегося с проницательностью и твердостью. Какое-то время он молчал, словно бы поглощенный собственными думами, затем, погладив рукой бороду, учтиво спросил:

— Чай будете?