15

Зима отступила, потеплел и будто ожил воздух — в нем плыли запахи весны, запахи тающего снега и пробуждающейся земли.

На полях сошел снег, и замерзшая под ним пашня наконец вздохнула свободно. На солнечных склонах холмов, в садах на пригреве робко, словно страшась возвращения холодов, тянулись к солнцу нежные зеленые ростки. Воздух в селении звенел и дрожал от гомона вернувшихся птиц, ветки деревьев наливались соками, и нежная их кора обретала красноватый оттенок.

Фируз возвращался в село из далекого кочевья. На сердце было легко. В открытое окно кабины влетали будоражащие запахи теплого марта, хотелось дышать полной грудью, и он думал, что еще неделя такого тепла — и весна войдет в полную силу, заиграет зеленью и цветами.

Вечерело, солнце катилось вниз по склону горы, окрашивая в мягкий розовый цвет несколько пухлых облачков, заблудившихся в голубой шири неба. Асфальт уже просох, но на обочинах дороги все еще блестели мелкие лужицы — утром прошел первый весенний дождь. Длинные тени деревьев и домов ложились на дорогу, воздух был напоен вечерним покоем, и мир воцарялся в душе человека.

Фируз переехал ручей в нижней части села, потянулась улица.

Завтра воскресенье. Сейчас он поставит машину в гараж, оттуда направится прямо в баню, а потом, вернувшись домой, будет какое-то время просто отдыхать. Сегодня по телевизору хороший фильм — «Никто не хотел умирать». Конечно, больше него самого телевизору радуется мать. Он понемногу откладывал из зарплаты, а две недели назад с согласия матери продал козу с козленком, и вот теперь в вечерние часы, особенно когда бывает хороший концерт, мать подолгу просиживает у телевизора. «Сынок, как ты обрадовал меня», — повторяет она и улыбается. Постарела мать. Конечно, ей бы большую семью — невестку, внучат… — тогда покой и удовлетворенность вошли бы в ее сердце.

На берегу арыка против совхозной конторы стояли и беседовали о чем-то Насир и Салим. Насир опирался на костыли, стоял, согнув спину, и от этого казался жалким и беспомощным.

«Видно, сегодня только выписался из больницы», — отметил про себя Фируз.

Салим, увидев его, помахал рукой, прося остановиться.

Фируз вышел из кабины, поздоровался. Насира он не видел давно — тот осунулся, в лице сохранялась еще болезненная бледность.

— Ну как, лучше с ногами? Скоро бросишь эти деревяшки?

— Два дня, как сняли гипс…

Насир говорил, не поднимая головы. События той памятной ночи кое-что изменили в нем. Теперь ему было невыносимо стыдно смотреть в глаза своего недавнего врага. С братом он был в ссоре.

— Значит, скоро заберешь у него обратно свою машину? — Фируз кивнул на Салима.

Насир с Салимом переглянулись, заулыбались.

— Машина теперь стала моей, браток, — объяснил Салим.

— Вот это новость! А я-то думаю, что это ты так светишься! — засмеялся Фируз.

Салим смущенно гмыкнул, а Насир добавил:

— Мы с ним, так сказать, меняемся профессиями, Он теперь будет водителем, а я слесарем.

— Почему так? — спросил Фируз, хотя отлично понимал причину.

— На год лишили прав, а доктора говорят, что шесть-семь месяцев не смогу работать шофером. Ноги еще как следует не сгибаются. Проклятые…

— Ничего, Насир, поправишься — не хуже прежнего сгибаться будут, — и поддел Салима, — а этот, смотри-ка, задарма машину получил — теперь, я так понимаю, большое угощение последует.

— Ну, угощением ты меня не напугаешь, сделаем, — не растерялся Салим. Он придержал Фируза за локоть. — Я ведь стою здесь, жду тебя уже минут сорок… Директор приказал, как вернешься из рейса, зайди к нему. Он сейчас у себя в кабинете — тоже ждет тебя.

— Зачем я ему?

Салим пожал плечами.

— Откуда мне знать!

Наимов расхаживал по кабинету от стола к двери и обратно, курил одну сигарету за другой. Дела шли неважно, и он чувствовал, как постепенно начинают сдавать нервы. Все чаще случалось, что срывался, повышал голос. А ведь рабочие в совхозе его и без того не очень-то любят. Он это знает… Рабочие не любят, а сверху, из района, одни упреки и обвинения. Минувшей осенью, когда совхоз не выполнил план хлебозаготовок, были все основания опасаться, что снимут с работы. Тысячу раз слава богу — окончилось все тогда сравнительно благополучно: отделался выговором.

Потом навалилась зима и выдалась необычно суровой, много скота погибло. Тут уж забудешь надолго, что такое покой. О том, что совхоз плохо подготовился к зиме, недостаточно запас кормов, написали даже в районной газете. В душе Наимов считал, что критика эта — следствие интриг и неприязни к нему того самого редактора, который осенью ругал его на бюро райкома. Прочитав в газете статью, Наимов ожидал позора, снятия с должности — несколько ночей не мог глаз сомкнуть. Однако и в этот раз обошлось лишь неприятным разговором в райкоме, а потом все затихло. Только он немного успокоился, только стал выправлять положение — новая напасть на его голову: подошло время окота. Пало уже больше ста ягнят. И опять, конечно, во всем обвинят его, Наимова, — мол, не сумел организовать работу… Господи, почему ему так не везет, по чему не везет совхозу, которым он руководит? Если и дальше все будет идти так, через пень-колоду, ничего, кроме срама и позора, не предвидится. И в самое ближайшее время…

Нет, нужно что-то предпринимать, что-то придумывать. Ведь он пошел сюда директором вовсе не для того, чтобы прославиться на весь район как неспособный. Он мечтал, что дела в совхозе с его приходом пойдут в гору, что хозяйство прославится, а с ним прославится и он, Наимов, и что ждут его должности повыше этой. Где теперь эти мечты! Ведь ему самому ясно, откуда все начинается… Не получается у него с людьми. Почему он не может найти верный тон, правильно поставить себя, привлечь к себе людей? Почему проявляет слабость, когда знает и даже сам видит, что некоторые пялят глаза на государственное добро и запускают в государственный карман руку? Может, он и в самом деле не способен быть руководителем? Целых полтора года не может он уговорить вернуться, подчинить своей воле собственную жену. Почему Назокат так упорно сторонится его? Ведь сколько раз говорил с ней, упрашивал ее, брал на себя всю вину за случившееся, обещал исправиться… Неужели все дело в нем самом?

Нет, быть этого не может, не так уж он и плох. Здесь, конечно, другое… Она не хочет мириться с ним из-за того парня, шофера. Он понимает — это ясно: сердце ее тянется к Фирузу. Ведь она сама открыто говорила о своем увлечении. А он, дурак, не поверил, решил, что она хочет лишь унизить его достоинство, уколоть, поэтому сболтнула про Фируза. Слепцом оказался, и все, конечно, оттого, что не видит ничего, кроме себя. В этом упрекала его Назокат — так оно и есть на самом деле, тысячу раз она права. А он в дураках… Однако что же ему теперь делать? Понадеялся на Шарифа, тот обманул. Понадеялся на Аскарова, и из его стараний тоже ничего не вышло. И после разговора с этим «табармусульманином» он не раз видел Назокат и Фируза вместе на улице. И всякий раз его захлестывало чувство обиды и унижения… Ну как она не понимает? Чего хочет, чего ждет от этого парня? Неужели рассчитывает, что тот женится на ней, возьмет ее с ребенком? Что-то он, Наимов, не помнит, чтобы в их селе женщины с таким «приданым» выходили замуж за молодых парней. Но, может быть, тут другое… просто любовная связь?

От этой мысли Наимов похолодел, потом его бросило в жар. «Нет, нет и нет!» — убеждал он себя. Ярость, ревнивая злоба не давали дышать, он расстегнул ворот рубашки и забегал по кабинету. «Хватит, хватит… Надо успокоиться. Нервы совсем расшатались…» Сегодня же вечером — да, сегодня! — он приведет Назокат к себе домой — или… Или она для него отрезанный ломоть. Довольно, полтора года ходил холостым… Разведется, семь бед — один ответ…

Вчера вечером, возвращаясь в машине из конторы домой, он еще раз увидел на освещенном тротуаре Фируза и Назокат… Весь путь домой и потом еще целую ночь он думал о коварстве своей бывшей жены. Тогда-то и решил, что сегодня же вечером выяснит все и, если уж суждено, отрубит одним ударом. Но прежде чем встретится в последний раз с Назокат, нужно выяснить все с этим оборванцем, с этим чумазым шофером. А если уж и сегодня ничего не получится — ну их тогда к черту, и Назокат, и ее ребенка! Он сам по себе — они сами по себе… Как говорится, «ее голова, и ее же мыло». Правильно сказано: «Женщина — на пути мужчины, а ребенок — в его поясе». Обидно, конечно, и унизительно, но что делать, раз счастье отвернулось от него.

Сейчас Наимов с нетерпением ждал прихода Фируза, желая поскорее выяснить наконец все и в то же время понимая, что задуманный им разговор не делает чести его мужскому достоинству. Однако другого выхода, как он считал, у него не осталось, и он решил пойти в открытую…

Он подошел к окну — машины Фируза пока что не было видно, Чтобы как-то успокоить себя, Наимов высыпал на ладонь коробок спичек и принялся их считать.

Наконец в кабинет вошел Фируз, поздоровался. Наимов мягко пригласил его:

— Проходите, Фируз, садитесь.

Усталый после дальнего рейса, Фируз присел на краешек стула. Наимов опустился в свое директорское кресло.

— Как дела в кочевье?

Наимов знал, что Фируз сегодня с раннего утра возил солому в кочевье Джахоннамо: на тот случай, если вернутся холода, ее постелют под ноги новорожденным ягнятам и обессилевшим овцам.

— Неплохо… Говорят, не сегодня-завтра закончится окот.

— Да, — протянул Наимов, — хорошо… А сами как, не устали?

— Уставай, не уставай, а работать кому-то надо.

— Верно! — Наимов закурил сам и подвинул к Фирузу пачку болгарских сигарет. — Курите, пожалуйста, не стесняйтесь!

Фируз молча смотрел на Наимова и размышлял: с чего бы это директор сделался таким любезным?

— Выглядите расстроенным… Не случилось ли чего? Все ли в порядке дома? Здорова ли мать?