Так думал Усмон Азиз; так думал — и пытался понять загадку своей судьбы.

Всего сорок пять лет было ему. И почти шесть из них прошли вдали от родины. Чужбина суждена ему и в будущем — если, конечно, останется жив… Милая и горькая родина, — почему он снова мечтает о ней? Или не знает, что все здесь переменилось и не будет ему покоя от вчерашней голытьбы, ныне заправляющей всем? Или не ведает выбора: покорись или погибни…

Но как можно покориться? Как может не болеть душа по добру, нажитому праведными трудами? Стало быть, вот он, его жребий: покинь отечество и лишь в сердце своем воспевай его. Нет у него иного выбора! Если он не позаботится о себе, то и сам не заметит, как окажется в водовороте несчастий.

И однажды, чтобы не погибнуть, подобно брату, он принял решение и бежал; и думал, что затянувший сотни, тысячи жизней водоворот теперь уж не достанет его…

Усмон Азиз вздохнул и, погладив холку и шею вороного, выпрямился в седле.

…Вообще, где начало всему этому? Откуда свалились эти беды на его голову? Ради чего, сам уже ни во что не веря, пытается он изменить ход событий? Ради кого? И если бы даже жизнь ему устроили хуже собачьей, почему не остался на родине, на священной земле, впитавшей каплю крови, впервые пролитую им из пупка?

Почему?

Одним из влиятельнейших людей в округе был его отец, Азиз Матин. И дед Усмон Азиза, и прадед — словом, весь род, насколько можно было различить в сумраке давно минувшей жизни, неизменно пользовался почетом и уважением и всегда слыл родом людей  с о с т о я т е л ь н ы х. Всему основой было богатство: скот, золото, деньги — Усмон Азиз понял это рано. И разве можно было без боли в сердце вспоминать огромные стада овец и коз, ломившиеся от зерна склады, батраков, готовых на любую работу, танобы[13] земли вокруг Нилу и далеко от него — земли, изобильно рожавшей овес и пшеницу, которыми торговали даже на базарах Карши и Бухары? Или знаменитых гиссарских овец Азиз Матина, при виде которых жадным блеском вспыхивали взоры почтенных купцов? Или сад, должно быть, похожий на райский, сад с его тутовником, абрикосами, яблоками и виноградом, сад, понимающими людьми давно признанный лучшим в Нилу? А какой орешник рос в нижней части их двора! Право, не меньше десяти-двенадцати канаров[14] собирали здесь каждый год! А под длинным навесом и днем и ночью всегда стояли под седлом два-три скакуна, в любую минуту готовые отправиться в путь.

Знатные гости наведывались в Нилу — даже из самого Шахрисябза и Бухары приезжали для того, чтобы засвидетельствовать свое уважение к Азиз Матину. И не было дня, чтобы на дворе не освежевывали одного-двух баранов… Если и существовали на земле горе и заботы, тревоги и страхи, то они оставались далеко в стороне от той жизни, которой со дня рождения жил Усмон Азиз и которая щедро дарила ему счастье и радость.

Но нет на земле ничего вечного. Будто божья кара, пришла революция, перевернувшая привычный уклад жизни. Где эмир? Где важные его советники? Бежали! Вместо них явились большевики, и странно было Усмон Азизу, что среди них оказалось много таджиков. Да, все менялось… Бедняк привыкал ощущать себя человеком, хозяином земли и воды, а те, у кого благодаря неустанным трудам предков и собственным их усилиям образовалось  с о с т о я н и е, почувствовали растерянность и тревогу и принялись, так сказать, беспокойно почесываться — словно в их шубы заползли блохи. Особенно пугали слухи, которыми день ото дня полнилось Нилу и от которых кругом шла голова.

В самом деле, разве можно было примириться с тем, что новая власть собирается объявить женщину во всем равной мужчине?! И не заполучить стойкую бессонницу от разговоров, что частная собственность будет отменена? Подобно камнепаду, валились на головы новости, одна ужасней другой: растоптаны будут вера и обычаи, а таджики станут работать исключительно в интересах неверных; всякий, кто пожелает жену другого, непременно получит ее для любовной утехи, а питаться все будут, подобно странникам, из одного котла; мусульманство, разумеется, исчезнет, и на обломках ислама восторжествуют неверные…

Честно говоря, хотя Усмон Азиз и его отец немало способствовали распространению подобных слухов, иной раз они и сами ловили себя на том, что принимают досужие выдумки за чистую монету. Что тогда было взять с середняков и даже с бедняков, которые, ужаснувшись предполагаемым и неминуемым нововведениям, отворачивались от новой власти? И не просто отворачивались — уходили к басмачам. Жестокая и кровавая борьба то затухала, то разгоралась вновь и продолжалась по сей день…

«Сколько людей полегло с обеих сторон, — думал Усмон Азиз, не отрывая взгляда от сизой гривы вороного. — То и дело слышишь, что в одной долине красноармейцы перебили джигитов Ибрагимбека, а в другой — положили много своих… Сегодня скажут, что уничтожен отряд Красной Армии во главе с командиром, а на следующий день будут говорить, что зять турецкого халифа — сам Анвар-паша убит пулей красноармейца и что теперь все курбаши подчиняются только Ибрагимбеку…»

Усмон Азиз помрачнел. Всего месяц назад он безоговорочно верил Ибрагимбеку — как верил ему и пять, и десять лет назад. Но кончилась теперь его вера! Ибо едва ли не с той самой минуты, когда, поддавшись порыву, вместе с Ибрагимбеком перешел реку, Усмон Азиз стал понимать, что глубоко и горько ошибся. Нечего было и думать, что достаточно толчка — и Советская власть рухнет. Она стояла прочно, народ ее поддерживал и готов был соскрести со стены даже тень эмира, Ибрагимбека и прочих своих угнетателей. Иначе откуда взялось столько краснопалочников? Почему не прошло и месяца, как предводитель войска ислама оказался в положении ночного вора? Небо высокое, а земля жесткая — так говорит теперь он, не зная, какой найти выход.

Усмон Азиз горько улыбнулся.

Боже, прости! Ибрагимбек… Скольких людей сбил с пути этот подлый конокрад, воспользовавшийся тем, что эмир бежал, а в стране неспокойно. Сколько невинной крови пролил и сколько мирных жителей лишил очага! Обманул и его, Усмон Азиза. И как жестоко! Конечно, правду говоря, видимо он, Усмон Азиз, хотел, чтобы его обманули; видимо, он очень сильно стремился поверить в басни, которые плел Ибрагимбек, уверяя, что за рекой ждут и не дождутся, когда прибудем мы, освободители народа, опора ислама, гроза неверных.

Пустыми орехами наполнил мой подол Ибрагимбек, пустыми и гнилыми, подумал Усмон Азиз. А ведь и коня пришлось пришпоривать, и стрелять… И людей убивать. Руки свои он замарал кровью, но своего не добился. Один только путь теперь открыт перед ним — путь бегства. Вообще: хватит с него, он устал! Поклониться могилам отца и матери, повидать сестру — а затем назад, через реку, к жене и детям, на чужбину, которая хоть и постыла, но все ж дала им всем приют. И не следовало бы ему покидать их. Шайтан попутал: потянулся за Ибрагимбеком, этим грабителем, алчным псом… возмечтал о родине. Однако ведь и в ад можно было отправиться прямой дорогой, получив в последний подарок пулю от какого-нибудь краснопалочника, вчерашнего оборванца и лизоблюда. Проклятый Ибрагимбек! Зачем сунулся в воду, не зная броду? Славы захотелось? Богатства? Власти? Получай теперь славу, богатство и власть!

Усмон Азиз стегнул плетью по конскому крупу и подумал, что сам он похож на человека, увязшего в болоте. Затем он еще раз проклял Ибрагимбека, пожелав ему или попасть в плен, или исчезнуть в могильном мраке, и подумал, что сейчас самое главное — не встретиться с красными. Господь милостив, он покинет родную землю, и на сей раз уже навсегда.

Так размышлял Усмон Азиз — однако в самой глубине его сознания нет-нет да и пробивалась малоприятная мысль, что нынче он прозрел лишь потому, что оказался в тупике, тогда как раньше, когда война была в разгаре, вместе с отцом помогал движению, тайно снабжая его деньгами, одеждой, конями. Он надеялся (как, впрочем, надеялись все, у кого было  с о с т о я н и е), что наступит день, и вода сровняется с берегами, и все возвратится на круги своя.

Но пустыми оказались его надежды.

Он не победитель теперь, он — побежденный. И много таких, как он, лишились родины, одни — укрывшись на чужбине, а другие, униженные и растоптанные, насильно были отправлены в край долгого холода — в Сибирь — и умерли там, призывая к отмщению! Но кто бы мог подумать, что быть богатым — это вина. Разве не всемилостивый Бог, с первого дня определив судьбу каждого, создал людей богатыми или неимущими, повелителями или подчиненными, сильными или слабыми? И вся эта кровавая толкотня, называемая революцией, — разве способна она сделать глупого — умным, а бедняка — богатым?

Усмон Азиз усмехнулся. У кого пусто в голове, у того будет пусто и в кармане. Кто не умеет изо дня в день трудиться, тот никогда не станет состоятельным. Пусть новая власть, пожалев какого-нибудь бедного дурня, даст ему десять овец, отобранных у хорошего хозяина. Пусть! И завтра же их останется пять, на второй день будет жалко блеять единственная овечка, а еще через день в хлеву станет пусто.

Бедняк бедствует потому, что он глуп. Состояние может нажить лишь тот, кто обладает острым умом, твердым характером и ласковой речью. Достойнейшие качества, которых, слава Богу, не лишены были отец и дед Усмон Азиза. И сам он бесконечно благодарен создателю, наделившему его и умом, и волей, и крепкой рукой.

Он усмехнулся еще раз. Теперь уже над собой смеялся он, над своим ясным умом и гордым нравом! Где был его ум, когда отправлялся он в родные, но враждебные края? О чем он думал, меняя тепло очага на холод странствий? Надо было ему покорно пить яд чужбины, но до конца дней оставаться возле детей и жены. А теперь томит сердце неизвестность, и он не знает, не может знать, чем кончатся его скитания по родным камням.