— Доченька, дай мне одну!

— И мне две!

— Не обойди и меня, доченька! Дома дети голодные.

Нукра продала уже половину лепешек, как вдруг послышались тревожные голоса:

— Милиционер! Милиционер идет!

Люди бросились врассыпную. Нукра замешкалась, не понимая, отчего эта паника, а когда поняла и тоже хотела пуститься наутек, было уже поздно. Крепкая жилистая рука вцепилась в корзину, и Нукра, подняв голову, увидела злое усатое лицо. Милиционер резким движением опрокинул корзину, высыпал лепешки на землю, себе под ноги.

— Чертова девка! — заорал он и пинком отшвырнул пустую корзину.

Нукра задрожала от страха и обиды — в чем она провинилась? Деньги выпали из рук, и, не помня себя, она бросилась прочь от злого человека с густыми рыжими усами.

— Убирайтесь! Эй, я вам говорю! Базар государственный, и я не позволю заниматься здесь спекуляцией! — кричал ей вслед милиционер.

…Увидев дочь в слезах, без денег и без лепешек, мать обняла ее и сказала:

— Не плачь, доченька, не плачь. Пропади она пропадом, эта торговля. Это я виновата, послушала соседа. Ничего, как-нибудь проживем.

Однажды вечером пришла дальняя родственница матери — Хосият. Нукра всегда удивлялась, почему тетушку Хосият, большую и толстую, люди зовут Крошка Хосият. Говорили, что она не была замужем. Но откуда же тогда у нее двое детей?

Нукра готовила в другой комнате уроки. Дверь была открыта, и она невольно прислушивалась. Ее заинтересовало, что привело к ним тетушку Хосият, ведь после того как отец ушел на фронт, она ни разу не появлялась.

Поговорив немного о том о сем, гостья перешла к цели своего визита.

— Сабохат, милая, муж твой, да будет его место в раю, больше не вернется. Ты еще молодая, что ж, так и погубишь свою жизнь?

— Я вас не понимаю! О чем вы?

— Что ж тут непонятного. Я нашла тебе подходящего человека. А девочка… Она ведь тебе чужая. У государства детдомов много.

— Да почернеет твое лицо, несчастная! — закричала мать. — Как смеешь так говорить!

— Сабохат, что с тобой? Я хотела сделать доброе дело.

— Это ты считаешь добрым делом? Так возьми себе этого подходящего человека, а меня оставь в покое!

— Ну что ж, ты еще пожалеешь, да-да, пожалеешь! — обиделась Хосият. И, оскорбленная, ушла, хлопнув дверью.

Через несколько месяцев кончилась война.

Мать Нукры радовалась вместе со всеми и только наедине давала волю слезам. Она не могла забыть мужа. Память о нем осталась и во многих домах, которые он расписал. Она знала все эти дома и в минуты печали, найдя какой-нибудь незначительный повод, заходила хоть на минутку в один из них. Она жила памятью сердца, которое продолжало любить и втайне верить, пусть даже в чудо, но верить. Бывало ведь, что возвращались и те, которых считали погибшими…

Однажды мать с тетушкой Халимой сидели под айваном и пили чай. Вдруг отворилась калитка и вошли две женщины с подносами, завернутыми в дастархан. Мать видела их впервые, но приняла вежливо. Судя по всему, это опять были свахи.

Нукра, развернув дастархан, заварила чай и ушла в дом.

Соблюдая этикет, женщины поговорили сначала о новостях, затем одна из них перешла к делу:

— Во всем районе нет более достойного человека, чем тот, кто послал нас к вам…

— И нет человека более богатого и щедрого! — подхватила вторая.

— Мой муж оставил мне свою дочь, — ответила мать. — И я должна думать не только о себе. Боюсь, что отчим не заменит ей отца, даже погибшего.

— Как же не заменит? — защебетала первая женщина. — Наш купец — человек известный и уважаемый. Жена его в прошлом году умерла, он бездетный. Дочь ваша будет для него все равно что родная.

— А зовут этого человека Мардон! — с достоинством закончила вторая женщина.

— Я не знаю, кто такой Мардон, но ничего из нашего разговора не выйдет, — сказала мать.

— Господи! — воскликнула одна из женщин. — Оказывается, есть люди, которые не знают милиционера Мардона!

— Но разве в ваших местах мало женщин, что он послал вас сюда?

— Это не он послал, а сердце его послало! — с жаром заговорила первая женщина. — Вчера он сказал о вас: если бы у меня не было жены, я бы женился на ней еще тогда, когда она жила в районе у отца, до замужества…

Когда они ушли, тетушка Халима, не проронившая до этого ни слова, сказала:

— Сабохат! Вот уже десять лет мы с тобой соседи. Немало съели вместе хлеба и соли. И если я желаю тебе худа, пусть мне самой будет худо. Если этот Мардон в самом деле неплохой человек и будет отцом для Нукры — согласись.

Мать ничего не ответила.

Все время, пока свахи уговаривали мать, Нукра сидела в комнате, закрыв лицо книгой, и жадно вслушивалась. Мать вошла и сразу почувствовала ее состояние.

— Доченька, — сказала она, — твое счастье для меня самое большое богатство. Но нам с тобой нужна опора…

— Что хотите делайте, мама, это ваша воля, — сдерживая слезы, ответила Нукра. — У меня ведь никого, кроме вас, нет.

Мардон оказался человеком настойчивым. Он еще несколько раз присылал женщин, которые расхваливали его как только могли, и мать, не без участия тетушки Халимы, в конце концов согласилась.

И вот Мардон, оставив свой дом родственнику, перебрался к ним, Увидев своего нового отца, Нукра сразу узнала его: то же мрачное лицо, те же злые глаза и густые рыжие усы. «Чертова девка!» — вспомнила Нукра. Но матери она не сказала ни слова.

Вспомнил ли он Нукру? Наверное, нет — с тех пор прошло несколько лет, да и зачем хранить в памяти какой-то ничтожный эпизод с девчонкой и выброшенными в базарную пыль лепешками?

С появлением Мардона мать и Нукра забыли, что такое нужда. Сватьи не преувеличивали его способностей по этой части. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он обязательно что-нибудь приносил: рис, масло, муку, ткань. Но при этом постоянно предупреждал мать, чтобы она хозяйничала поэкономнее.

Странным он был, почти никогда не улыбался, глаза подозрительные и жесткие. И еще Нукре не нравилось, как он ел. Он придвигал блюдо поближе к себе и, словно машина, размеренно чавкал, провожая хмурым взглядом каждый кусок, который доставался не ему.

Однажды Нукра возвратилась из школы в ознобе. Бросив книжки, она выпила целую чашку холодной воды и легла в постель. Утром, придя в себя, увидела над собой лицо матери — бледное, с измученными бессонницей глазами.

— Мама, воды, — прошептала Нукра.

Тело ее горело и было покрыто красной сыпью.

— Сейчас, душа моя, сейчас!

Мать налила из чайника и, поддерживая ее голову, поднесла пиалку к потрескавшимся от жара губам.

— Сабохат! Вынеси мне мои бумаги! — послышался со двора голос отчима.

Напоив Нукру и хорошенько укутав ее в одеяло, мать бросилась собирать бумаги.

— Ну что, скоро ты там? — снова крикнул отчим. И когда мать вышла к нему, сказал с досадой: — Носишься с нею, будто она тебе родная дочь!

— Она мне больше чем родная, — ответила мать. — Если бы не она, мне бы уже не для чего было жить на свете.

— Значит, она тебе дороже, чем я?

Чтобы не слышать голоса отчима, Нукра натянула на голову одеяло и снова погрузилась в забытье.

Почти месяц пролежала она в постели. Мать ни на шаг не отходила от нее. И когда Нукра, проснувшись как-то утром, попросила зеркало, она измученно улыбнулась:

— Ну, значит, болезнь ушла, теперь уже не страшно. А красота придет, доченька, и косички отрастут…

Болезнь называлась сыпной тиф.

На седьмой день, после поминок, когда гости один за другим тихо покинули дом, тетушка Халима достала из ниши маленькую резную шкатулку и поставила ее перед Нукрой:

— Нукра-джон, покойница завещала передать это тебе. — И, помолчав, добавила: — Она сказала, если дочь хочет утешить мою душу, пусть бережет эту шкатулку и передаст потом своей дочери. Больше у нее ничего не осталось.

Нукра сразу узнала шкатулку. В ней хранились когда-то свадебные украшения матери. Подняв крышку, она увидела фотографию — свою и матери, единственную фотографию… Они снялись два года назад, когда мать жила в городе.

Да, не смогла Нукра защитить ее от оскорблений, хамства, не удержала мать возле себя. И вспомнился тот страшный, навсегда оставшийся в памяти день, когда мать защитила ее, Нукру, от своего мужа, от отчима.

Это случилось весной. Нукра с матерью раскатывали на кухне тесто. Вдруг вбежала тетушка Халима:

— Сабохат! У невестки схватки начались, пойдем скорей!

Мать убежала. Прошло минуты три, и пиалку чая за это время не выпьешь, как явился отчим.

— Где мать?

— У тетушки Халимы.

Он помедлил. Не проходя в комнату, окинул взглядом двор, потрогал усы.

— А ты, я вижу, тесто катаешь…

— Да, — не поднимая головы, отвечала Нукра.

— Вот, уже вполне можешь заменить мать, — непривычно ласковым голосом продолжал отчим. — А вообще-то, какая она тебе мать? Мачеха… Да и мне ты не родная дочь.

Нукра удивленно взглянула на отчима: что за странный разговор? И вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось: отчим, прикрыв дверь, набрасывал крючок, а глаза его, маленькие и отвратительные, впились в нее, словно две пиявки.

— Конечно, в общем-то мы чужие люди, хоть и любим друг друга, — охрипшим вдруг голосом продолжал отчим. — Ты ведь меня любишь, Нукра-джон?

Нукра растерянно кивнула.

— Ну, так подай мне воды, пить что-то хочется.

Не спуская с отчима настороженных глаз, Нукра зачерпнула из ведра и протянула ему чашку. Но Мардон вместо чашки взял ее за кисть. Чашка упала на пол и разбилась. Нукра отступила назад, попыталась вырвать руку, но пальцы отчима сжимали ее, будто железные.

— Не бойся, Нукра-джон, не бойся, — успокаивал Мардон, ловко захватывая вторую ее руку и притягивая Нукру к себе. — Ну, дай я тебя поцелую.

И он с жадностью стал целовать ее губы, шею, грудь, выгибая ей спину и прижимаясь огромным вздрагивающим телом.

— Пустите! — закричала Нукра. — Мама! Мамочка!

Она извивалась, кричала, но он, словно обезумев, продолжал заламывать ей руки и целовать.