ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Позвякивая медным котелком, Анти шел не торопясь и опоздал на собрание.

Еще не доходя до господского дома, он узнал у своего знакомца по бараку, что собрание заканчивается. Тот не стал долго разговаривать с Анти, потому что торопился. Ему было поручено доставить обращение к лесорубам, составленное Коскиненом, на соседние лесоразработки. Он спешил. Когда Анти подошел к дому господ, перед домом на утоптанном, плотном снегу стояла большая шеренга — по два человека в ряд.

Список читал Лундстрем. Рядом с ним стоял Коскинен.

На правом фланге был Инари.

— Эй, Котелок, становись в строй! — крикнула ему Хильда.

— А кто здесь — белые или красные? Я к белым не хочу!

— Становись, говорят!

И Анти встал в ряд. Но сначала он снял лыжи и аккуратно прислонил их к сосне.

«Как в восемнадцатом году», — весело вспомнилось ему.

Уже разбивка по ротам кончилась. И Медный Котелок — Анти — попал в первую роту. Командовал первой самой маленькой и передовой ротой Инари. Здесь были собраны люди, бывавшие в боях. Рыжебородый возчик, пришедший с Коскиненом, стал командиром второй роты.

Всего же было организовано три роты.

Унха был правой рукой, первым взводным Инари. В первый же взвод попали и Каллио с Сунила. Они были довольны.

Дальше пошло обучение военным приемам. Это было труднее.

Инари и Унха Солдат, собрав около костров своих ребят, объясняли им взаимодействие частей и устройство винтовки. Олави командовал обозом, и ему надо было распорядиться, чтобы сначала шли акционерные лошади, а потом частные; надо было выяснить, сколько женщин может передвигаться пешком.

Лундстрем должен был находиться все время при Коскинене.

— Эй, Унха, у меня затвор не открывается, примерз, должно быть! — волнуется Сунила.

— Да как же у тебя затвор откроется, когда ты рукоять не повернул?! — вспыхивает Унха, — Ведь я уже показывал: нужно поднять рукоять и потом только отводить ее на себя.

Анти набирает снега в котелок и ставит на костер.

После завтрака снова учение.

Около самого господского дома лопарь замедляет бег своего оленя, и нарты круто останавливаются. С них скатывается жирный, чисто выбритый человечек с двумя огромными, туго набитыми портфелями.

Что это за необычное оживление? Почему разложены в беспорядке костры и ящики с салом стоят посреди площадки, на утоптанном снегу? Может быть, он не туда попал? Но двое его уже узнали. Они бегут к крыльцу.

— Товарищ Коскинен, — кричат они. — Разъездной кассир приехал!

Из дома выходит Коскинен. Он идет к кассиру.

— А где управляющий? — спрашивает кассир.

— Старый арестован, новый — вот он: я.

И с этими словами Коскинен вытаскивает из-за пазухи револьвер.

— Господа, караул, господа, грабят! — кричит благим матом кассир.

Олень поводит ушами. Лопарь равнодушно смотрит на неожиданную картину. Кассир, очевидно, ожидает помощи — ведь это не глухой переулок. Здесь, у костров, ведь больше сотни людей. Его ошарашивает громкий смех.

Он оглядывается. Совсем вплотную подходит к нему Лундстрем и спрашивает:

— Товарищ Коскинен, куда нести деньги?

Тогда кассир понимает, что все пропало, зажимает под мышками тугие портфели и, уже настойчивым шепотом не то спрашивает, не то умоляет:

— Вы мне дадите расписку?

— Это, конечно, можно. Сколько здесь?

Кассир привёз деньги для выплаты заработка, не полностью, правда, всего лишь за две недели.

— Здесь сто пятьдесят тысяч марок, — лепечет кассир.

— Расписку получишь через час. Запри его с другими, — приказывает Коскинен Лундстрему и вдруг кричит: — Задержите его скорей!

Это лопарь вскочил на нарты и ударил оленя.

— Стой! Будем стрелять!

Лопарь останавливается и покорно поворачивает нарты.

— Не надо меня стрелять. У меня марок нет. У меня пенни нет. Один только олень.

— Не нужен нам твой олень. Только ты не смеешь выезжать отсюда раньше нас. Уедешь завтра утром. Понял?

Лопарь молчит. Он ничего не понял, ему страшно, что отнимут его сокровище, его оленя. Ялмарсон что-то шепчет ему на ухо, лопарь, не произнося ни слова, отходит от него.

Когда Анти, пообедав, чистит свой медный котелок и разговаривает с другими ребятами, к ним подходит Ялмарсон.

— Неужели вы, ребята, пойдете куда-нибудь отсюда в такую холодину? Ведь околеете от холода по дороге.

— Брось шутить, купчина, — смеется Каллио. — Всюду, где есть дерево и спички, нам будет жарко.

— Когда явится полиция, плохо придется всем вам, — продолжает свое Ялмарсон. — Ведь это же форменный грабеж с кассиром-то!

— Грабеж! — изумляется Каллио. — Мы получили свой заработок за две недели. А нам причитается больше чем за месяц.

— Ты забыл про наши долги, — вступает в беседу Сара.

— Вот-вот! — обрадовался Ялмарсон. — И потом я твердо убежден, что наша социал-демократическая партия будет категорически против такого бессмысленного действия.

К ним подошел Коскинен.

— Какая социал-демократическая партия против? — взорвался он, услышав речи торговца. — Немецкая? Которая допустила, чтобы кайзеровский сапог растоптал нашу революцию и уничтожил десятки тысяч наших товарищей? Или, может быть, наша, финская социал-демократия? Может быть, та, которая помогает лахтарям драться против Советской Социалистической Республики? Таннер, который теперь принимает парады шюцкора? Под Новый год мы предложили создать единый фронт для борьбы за мир, против войны, а пятого января, не считаясь с волей рядовых рабочих, правление социал-демократов отклонило наше предложение и выступило с очередной клеветой на нас и на наших русских товарищей. Да что у нас общего с такой партией?!

Торговец смутился, медленно вытащил из кармана огромный красный с крапинками носовой платок, аккуратно сложенный, и, развернув его, стал вытирать лоб.

— Однако и мы имеем тоже заслуги перед рабочим классом, — сказал он.

— Да, имеете заслуги, только перед лахтарями, а не перед рабочими, — ответил Коскинен, и все вокруг засмеялись.

— Лучше арестовать его, к чертям собачьим, — весело сказал Каллио.

— Не стоит! Теперь он сам будет молчать, когда увидел, что лесорубы знают ему цену, — усмехнулся в подстриженные усы Коскинен.

Он направился дальше, к другим кострам и другим лесорубам. Рядом с ним пошел Анти с неразлучным своим котелком.

Всюду толпились люди, деловито и громко разговаривая, и они были совсем такие же, как и вчера, и все-таки совсем другие. Не то разговор их стал громче, не то они как-то выпрямились и стали стройнее, и глаза их утратили обычное равнодушие. Они почувствовали себя хозяевами своей судьбы, своей жизни.

Когда потом Каллио пытался припомнить все то, что произошло в эти несколько отчаянно холодных дней февраля, он говорил:

— Нет ничего на свете лучше лесного шума. Как шумит лес! Ну, так вот, все эти дни были похожи на хороший лесной шум. Казалось, лес шумел в наших сердцах.

Комната была полна народу. Обеденный стол пододвинут вплотную к стене. У стола сидел Коскинен и о чем-то говорил с Олави, Лундстремом и рыжебородым лесорубом. Лундстрем попросил выйти всех из комнаты, здесь сейчас состоится совещание штаба.

«Ах, так! — со все усиливающейся горечью подумал Анти, и медный котелок звякнул у него за плечами. — Ах, так! Заседают отдельно ото всех, уже начальники появились, а порядка нет. Лыжи у меня кто-то взял без спросу. Знаем!» И направился прямо к Коскинену.

Лундстрем отворил дверь в комнату, где сидели арестованные. Инари ввел туда под руки больного лесоруба.

— Встаньте с кровати, — приказал он десятнику Курки.

Тот нехотя поднялся. Инари уложил на нее лесоруба.

— Так вот, херра Курки, этого больного товарища, на место которого вы меня взяли, мы оставляем здесь. Он уже поправляется. И если с ним случится что-нибудь плохое или он не выздоровеет, отвечаете лично вы, херра Курки. Вы поняли все, что я вам сказал?

Курки утвердительно мотнул головой.

— Теперь вот возьмите обратно ваши драгоценные сигары, я курю только трубку, и, если позволит совесть, вы снова сможете продать их.

Он бросил на столик пачку сигар и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

Подходя к столу, он услышал, как Коскинен говорил какому-то партизану (теперь Инари всех лесорубов, записавшихся в отряд, называл не иначе как красными партизанами):

— Что ж, разрешаю искать тебе лыжи по всему отряду. Найдешь — возьми себе. Только не грохочи.

Анти, ничего не ответив ему, пошел к выходу.

В комнате почти темно. Лампа коптит. Пол скользок от нанесенного на ногах снега, и тени на стенах и потолке тревожны.

— Ты ведешь первую роту свою передовым отрядом, Инари, и выходишь в десять вечера. Дорога на село Сала — самая короткая. В два часа ночи выходит вторая рота, сразу нее следом за ней все обозы с припасами, женщинами, слабыми и всеми, кто идет с нами, но не записался в батальон. Потом третья рота. Связь постоянная, двусторонняя. Ночевки — в деревнях по преимуществу, дозоры и часовые обязательны, — тихо наставляет Коскинен.

— У меня большой обоз: тридцать казенных лошадей, остальные — возчиков.

— Добровольные?

— Да. Нескольких я мобилизовал. — Это Олави говорит о порученном ему деле.

— Предупреди мобилизованных, что за все будет уплачено по рыночной цене!

Инари поднимается.

— Мне надо идти. Ведь скоро моей роте в дорогу.

— Что ж, доброго пути. — Коскинен протягивает руку Инари. — Доброго пути, товарищи! — ласково говорит он.

На пороге Инари оборачивается:

— Я бы все-таки десятников, Ялмарсона и управляющего пустил в расход к чертовой матери. Вспомни, как эта сволочь с нашими ребятами расправлялась в восемнадцатом. Коскинен, вспомни: в восемнадцатом году мы были мягки с лахтарями. Вспомни: мы потом признали это своей ошибкой.

Коскинен встал. В полутьме зимнего вечера он, казалось, стал выше.

— Инари, иди к своей роте и… знай — я подписывал письмо к товарищу Ленину третьего сентября в восемнадцатом году, я помню обо всех наших ошибках и не повторю их… Иди к своей роте, Инари, и предупреди партизан обо всем, что я сказал. Это относится и к тебе тоже.