Глава 9

Директор попросил Олега Сергеевича зайти к нему посоветоваться по поводу бригады монтажниц. Внешне директор был как будто уверен в незначительности случая с голосованием:

— Захотим оставить Лаврушину — оставим! И закроем тему!

Но Олег Сергеевич видел, что Озолов обеспокоен не меньше его самого. Дело было не только в голосовании. Разными слухами обрастал цеховой эпизод. Уже несколько коммунистов заходили в партком с недоуменными вопросами: «Правда ли, что Лаврушину сняли из-за ее своевольничания в начислении заработка монтажницам?», «Неужели правда, что Александра Матвеевна выносила из цеха под кофтой дефицитные детали?», «Говорят, Лаврушина взяла в секторе ширпотреба электрический кофейник и не заплатила?», «Кажется, Александра Матвеевна запуталась в какой-то грязной истории с пособиями?», «Лаврушина, говорят, запретила монтажнице учиться рисовать, а та в отместку и рассказала обо всех махинациях бригадира».

Слухи заслонили в памяти Иванова недавнее взволнованное обращение к нему девушки, о которой он так ничего и не узнал. Даже Озолов вскользь поинтересовался: действительно ли разобиженная Боброва теперь нарисовала и послала в газету карикатуру на него, директора завода? Олег Сергеевич объяснил, что разговоры идут все о той же выставочной акварели, которая, кстати, была иллюстрацией к «Хаджи-Мурату».

— А ты подумал, насколько необходимо заводу, чтобы рабочие иллюстрировали Льва Толстого? Или Пушкина? Или Леонида Леонова?

— Не обо всех рабочих идет речь, а об одной Бобровой, — сказал Иванов. — Не у всех рабочих, насколько мне известно, а у нее способности к живописи.

— Вот именно «насколько тебе известно». А насколько все-таки? Если раззвонить в печати про «самородок» в бригаде Лаврушиной, то немедленно найдутся на заводе еще сотни три талантов… В живописи, в музыке, в литературе. С кем программу будем выполнять?

— Утрируете, Федор Николаевич!

— Утрирую. Для того чтобы напомнить, что ты секретарь парткома завода, а не Союза художников. Для нас интересы производства должны быть всегда на первом месте!..

Озолов снял дымчатые очки, протирая их, сказал как нечто само собой разумеющееся:

— Статья о бригаде Лаврушиной сейчас только ухудшит положение.

— Но вы сами настаивали, чтобы Вагранов дал статью! Странно. Вы же всегда повторяете, что слова не должны расходиться с делами!

— Ничего странного, — фыркнул Озолов, — обстановка изменилась, вот и все! Сейчас статья привлечет внимание к нелепым слухам, даже если в ней не будет о них ни слова, привлечет внимание к эпизодам, о которых самое правильное забыть!

— А по-моему, — горячился Иванов, — надо активно бороться за авторитет прославленной бригады и ее бригадира. Объективная статья поможет в этом!

Иванов вернулся к себе в партком, так и не доспорив с директором, что, впрочем, случалось и раньше. В одном только, по мнению Иванова, директор был прав: надо, чтобы Юлия Дерюгина сама, без промедления отказалась от явно непосильного для нее поста бригадира. И конечно, надо, чтобы Лаврушина простила бригаде вспышку ребячества.

Олег Сергеевич собирался навестить Лаврушину, которая была на бюллетене. Но она сама неожиданно позвонила: приедет в партком поговорить, а на работу выйдет еще не скоро — сердце… Иванов условился о встрече и позвонил в комитет комсомола, чтобы Гребешков пригласил в партком Дерюгину и пришел сам.

Как многим людям, любящим физические нагрузки и оказавшимся, по воле судьбы, на работе, связанной с письменным столом, заседаниями, совещаниями, Олег Сергеевич Иванов был непоседлив. Он, сам того не замечая, пользовался каждым удобным случаем, чтобы поразмышлять в движении. Разговаривая с цеховыми партийными руководителями или с начальниками цехов, секретарь парткома, инженер по образованию, вышагивал километры между пролетами станков, оказывался по ходу беседы в душевой, в кладовой или в раздаточной. Он мог забраться в такие закоулки заводской территории, куда не добирались самые рьяные участники субботников.

Отчитывая пришедшего Валентина Гребешкова, Олег Сергеевич вышагивал по диагонали комнаты партийного комитета.

— Знаю, знаю, что все комсомольцы сдали Ленинский зачет. Странно было бы, если бы оказалось не так! Но всегда ли неформально сдавали? Ленинский зачет был призван выявить личное участие каждого комсомольца в производственной и общественной жизни коллектива. Сопоставь с голосованием в бригаде монтажниц. Вот какое личное участие получилось! В результате нашего невнимания.

«У нас, — думал Иванов, — сплошь и рядом хватается человек за что-нибудь, не рассчитав своих возможностей, как эта Дерюгина за бригадирство. И мы: «Ладно, ничего, замкнем плюс на минус и посмотрим, что получится».

Бранил Иванов секретари комсомольской организации вяло, без всякого настроения — был недоволен не только им, но и самим собой:

— Есть вопросы, которые обязательно должны быть известны секретарю комитета комсомола! («И секретарю парткома!»)

— Как могло получиться, что избрали Дерюгину, которая на заводе без году неделя? Очевидно, в бригаде есть серьезные противоречия и серьезные недостатки? («И сам я давно уже чувствовал, что в бригаде неспокойно, а никаких мер не принимал!»)

— Ты знал, что Дерюгина — любимая ученица Лаврушиной? Нет? («И я до вчерашнего дня не знал; секретарь партийной организации цеха мастер Борис Иванович Шаргин проинформировал».)

— Может быть, она напишет письмо Александре Матвеевне? Попросит ее остаться? От своего имени и от имени всей бригады? Чем плохо? — сказал Гребешков.

— Может быть…

Валентин в душе упрекнул себя за то, что не догадался подготовить такое письмо заранее, — вот был бы сюрприз для товарища Иванова!

Гребешкова восхищало мастерство директора Озолова, с которым тот готовил большие серьезные «сюрпризы». Нормальный аврал идет, все в горячке, никто не знает, что задумал директор. А потом — бах! «К открытию областной конференции наш завод перевыполнил производственный план!» Не «перевыполнит», а уже перевыполнил! Чем плохо?

Нравился Гребешкову твердый характер Озолова, умение настоять на своем, уверенность в себе… Да фактически все нравилось! Кроме, пожалуй, голоса, который, казалось Валентину, должен был бы звучать погуще. Присматриваясь к Федору Николаевичу Озолову, Гребешков выработал свой девиз: «Твердость, настойчивость, уверенность в себе».

Был припасен у Валентина Гребешкова для директора «сюрприз», но как его преподнести, Валентин пока не придумал. А сюрприз был хороший — фотографии Озолова, сделанные самим Валентином Гребешковым. Секретарь заводского комитета комсомола увлекался фотографией, но одно время скрывал свое увлечение — стеснялся, считая его слишком несерьезным для руководящего комсомольского работника. Если бы охотой на уток увлекался — благо, область дичью богата — или, допустим, мотоциклом — другое дело. А то фотография! Но однажды проверял Олег Сергеевич вместе с Валентином, как проходит субботник, и нашли они в дальнем закоулке груду металлолома. «Эх, сфотографировать бы!» — вздохнул Иванов. Валентин же, ни слова не сказав, вернулся к забытой груде и щелкнул. Преподнес секретарю парткома свой сюрприз. Тот похвалил — и в многотиражку. С подписью: «Фото В. Гребешкова, секретаря комитета комсомола».

И теперь Валентин то и дело убеждался, что его умение фотографировать не снижает его авторитета у молодежи, скорее наоборот. Например, Зорька Дубравина из бригады Лаврушиной… Но тут мысли Гребешкова прервались. Дверь открылась. Вошла Юлия Дерюгина. Загорелая — когда успела? — вихрастая, угловатая, с руками и ногами сильными, несоразмерно крупными по отношению к очень тонкой талии и почти плоской груди. Особенной красоты нет… А все же эффектная девушка.

Гребешков взглянул на секретаря парткома и удивился странному выражению его лица: Олег Сергеевич словно пропажу обнаружил! «Так ведь она и есть та самая, что у проходной… — сообразил Валентин. — Ну я ей сейчас…»

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Иванов.

Секретарь парткома взглянул на Гребешкова, приглашая его начать разговор.

— Надо было прийти в комитет комсомола. Рассказать, что творится в бригаде, и закрыть тему, — металлически произнес Гребешков. (Товарищ Иванов должен оценить металлический голос. Чем плохо?)

Чуть не вскочила Юлка со стула. Сдержалась. Только привстала и опять села, поудобнее. Раз настолько серьезное дело, раз человек не понимает, что от верстака не оторвешься, когда нормальный аврал?! Но про аврал такая тема, что заведешь — не вылезешь. Другое дело — про голосование.

— Разве есть время ходить в комитет комсомола? Александра Матвеевна даже к телефону не разрешает подбежать, если мужья звонят!

— О мужьях и женах мы сейчас не говорим! — сурово прервал Гребешков.

— А почему нельзя было проголосовать, если у нас демократический централизм?! Если бы не проголосовали, может, на другой день после аврала никто не вышел бы на работу! — Она почувствовала, что говорит как-то сбивчиво. Куда делась самоуверенность! Настоящий мандраж — ноги и руки деревенеют, перед глазами туман. — У нас абсурд — вот что! — воскликнула Юлка, преодолевая мандраж. — Мы ничего не делаем в начале месяца, а потом ночуем в цехе, словно на войне! Гоним аппаратуру, а потом она лежит на складе. Нельзя превращать жизнь в абсурд!

— Мы об этом тоже сейчас не говорим! — снова сурово прервал ее Гребешков.

Иванов внимательно слушал, стараясь понять и Юлию Дерюгину, и секретаря комитета комсомола. Не только вникнуть в их спор — атмосферу их молодости почувствовать. Двадцать три года Валентину Гребешкову, а Дерюгина совсем девчонка… Кстати, не слишком ли молод Гребешков для руководителя комсомола такого большого завода? Да и опыта маловато: после школы — армия, из армии — на завод, где почти сразу же избрали… Впрочем, почему же молод? В 1939 году первым секретарем обкома комсомола был избран молодой коммунист, которому в ту пору не исполнилось еще 25 лет.