Глава 20
У Пани родился сын — обогнала старшую сестру, и Рубилин знал, что мальчишку назовут Андреем. Знал, что крохотное существо, которое было некоей частицей его, могло стать его продолжением в жизни, будет носить неприятное ему имя. Не Паня назовет — Ольга вытребует это имя. Молча. Ольга умеет настаивать на своем не словами, а взглядом. Глаза ее в такие минуты казались огромными и сияли, словно заранее истово благодарили за исполненную просьбу.
Паню по возвращении, из роддома встретит сияющий, просящий взгляд матери. Все это знал Рубилин, и так оно и произошло. В какой-то степени он даже понимал Ольгу: она всю жизнь ждала возможности открыто говорить «Андрюша, Андрейка, Андрей», не таясь ни от кого, любить живое существо с милым ей именем; даже Андрату, когда та была малышкой, Ольга тихонько называла Андрюшей…
Рубилин за письменным столом просматривал сегодняшние, воскресные, газеты и наблюдал искоса за семейной сценой: Паня, гордая, повзрослевшая, с атласно-кружевным свертком. Феликс, переминающийся с ноги на ногу, не уверенный в том, что именно ему следует немедленно сделать; Ольга, протянувшая руки к атласно-кружевному свертку.
— Андрюша! — услышал Рубилин Ольгу.
— Мы решили назвать Ваней, — новым для нее, низким, грудным голосом сказала Прасковья.
На миг Рубилину почудилось, что дочка шутит. Расхохочется сейчас: «Здорово мы разыграли деда!» Но веселой фразы о розыгрыше не было. Иван Рубилин медлительно поднялся из-за стола с неожиданным счастливым ощущением во всем теле — ощущением честно и красиво выигранного соревнования. Того самого, давным-давно предложенного ему Ольгой.
— Ваня, говоришь? — грубовато переспросил он. Но сквозь нарочитое равнодушие прорвалось: — Спасибо, дети!
Ольга заторопилась накрывать стол к обеду (Рубилин потом должен был отвезти Паню с малышом в консультацию), уронила тарелку. «Нет прежней координации движений, стареет», — машинально как спортсмен отметил внутренне Рубилин.
— Бить посуду — к счастью! — закричал Феликс.
— Ну и ладно! — слабо улыбнулась Ольга. И Рубилин понял, что она говорит не о разбитой тарелке, а об имени, данном внуку.
Ольга осталась одна. Она шатаясь брела по комнате, кажется, к окну, брела, сдавленно повторяя: «Не ведала в нищей робости ее высокого счастья… в котором одно мгновение нужней и огромней вечности». Сдавленно повторяла осколки строк, прочитанных недавно Марьяной. И они, разорвав горло, вытолкнули крик, стон: «Ой, больно, ой, господи, больно, не могу больше так!»
Говорят, что не бывает несчастной любви, что даже неразделенная любовь — счастье. Те святые так говорят, те хозяева или прислужники рая, которые про ад знают лишь понаслышке. Спуститесь, попробуйте!.. Когда нет у тебя, когда нет в тебе ничего, кроме ожидания, когда вся ты — опухшая и отекшая от слез масса ожидания, неопределенная во времени, может, уже миллионы лет прошли, а может, всего одна минута, масса ожидания, уродливая от ревности, от стыда за самое себя, от неуверенности, от своего унижения, невидимо кровоточащая и бессильно воющая: «Ой, больно, ой, господи, больно, не могу больше так!»
Наконец она дошла до окна, за которым вдали было поле. Ольге казалось, что она идет по этому полю, огромному как планета. Из-под снега торчат коричневые сухие стебельки. А за линией горизонта угадываются горы и реки. Когда-то она радовалась, увидев из окошка самолета узкую синюю речку или резкий профиль горной вершины. Реки, которые она сейчас представляла себе, были тусклыми, горы — расплывчатыми. А серые облака на фоне белесого заката совсем не были похожи на конницу Буденного. Ну что же, лошадь — животное, мозг которого меньше по объему, чем у свиньи. И сама Ольга должна отказаться от яркости и остроты жизни. Она должна изгнать драгоценную и проклятую любовь из своей души. «Интересно, — безразлично думала Ольга, — ведь ничто не пропадает, куда-то должна переместиться эта любовь? Если же она перемещается, допустим, в эти торчащие из-под снега коричневые стебельки, то они должны были бы становиться ярче, а они, наоборот, становятся все более тусклыми. Ах да, — поправила она себя, — это я так вижу их, потому что я отказываюсь от любви, изгоняю ее из души, а для кого-нибудь они именно сейчас становятся все ярче и ярче, даже, может быть, зелеными становятся».
Ей, Ольге Пахомовой, надо заниматься своими непосредственными делами. В начале месяца — анализ производственной работы, отчетность, для которой огромный цифровой материал дают ЭВМ. Потом итоги социалистического соревнования и начисление премий всем службам за достигнутые показатели в соответствии с прочно входящими в жизнь личными планами рабочих. Потом планирование следующего месяца так, чтобы обеспечить неуклонный «угол подъема». И постоянно неослабный контроль за цеховыми бюро экономики. На заводе очень много кропотливой работы, которую надо делать терпеливо, буднично, аккуратно, так, как делает свое дело лучший работник цехового бюро экономики Милочка Дорофеева… Она перевела взгляд на ближние дома — как бы вернулась с дальнего поля сюда, в комнату. Стала смотреть на здание театра. И догадалась, что именно удивило ее однажды на спектакле, когда она из партера поглядывала на ложу Вагранова. Удивило то, что Андрей Степанович похож на жену, ну да, на свою жену похож! Лицо-то стало круглым, как у нее. «Похож!» — прошептала Ольга, глядя на театр. Она поняла, что отныне всегда будет видеть Вагранова так — странно похожим на Прасковью Антоновну.
Вагранов обычно гулял по вечерам вместе с женой. Но сегодня захотелось побыть совсем одному, и потянуло на снежную полевую ширь.
У ворот дачи возилась старуха сторожиха. Вагранов ежедневно видел ее утром в окне сторожки, но имени точно не помнил. Кажется, Дарья Васильевна. Вечером ее сменял сын — инвалид войны. Сейчас старуха, очевидно, поджидала его. Рядом стояло ведро с объедками, которое сторожиха, наверно, собиралась тащить домой кормить поросенка. Она была в темном мешковатом пальто. Кажется, в таком же, какое Вагранов видел однажды из окна редакции на Пахомовой… Теперь Вагранов больше не собирался вести никаких разговоров с главным экономистом завода: Панюша твердо попросила об этом.
Андрей Степанович поравнялся со сторожихой и мельком взглянул в равнодушное рыхлое лицо.
— Добрый вечер, — приветливо произнес он. И потому, что опять забыл, как зовут женщину, добавил машинально: — Это вы?! А это я. Вышел немного прогуляться.
И вдруг сочетание слов «Это вы? Это я!» вспыхнуло, выхватив из давнего, прошлого Большой Кремлевский дворец, Георгиевский зал, ледяную дорожку Александровского сада, песенку «Звезда моя, краса моя…» — дальше слов он не помнил, замерзшую девчонку, стыдившуюся надеть свое рваное пальтишко. Так и шла, перебросив его на руку. А он накинул тогда свой пиджак на ее худенькие плечики, как на деревянную вешалку. Смешная была девчонка, славная. Не отходила от него ни на шаг. Интересно рассказывала про техучебу. Вдвоем с ней редактировали Обращение X съезда комсомола ко всем бойцам, командирам и политработникам Красной Армии. Потом «пароль» придумала: «Это вы? Это я!» Говорила ему: «Вы решил, вы сделал»…
— …Конечно, прогуляйтесь, Андрей Степанович, — привычно вздохнула сторожиха. И бережно подняла ведро с объедками для поросенка.
«Бывает, — продолжал размышлять Вагранов (он нагнулся, машинально сорвал какой-то торчащий из-под снега стебелек и рассеянно улыбнулся ему), — бывает, что растение тянется вовсю, лезет изо всех сил вверх, а что-то помешает…»
На небе проступили звезды. Говорят, что у каждого есть свои звездные «шефы» и над рожденными в июне — Андрей Вагранов родился в июне — сияет созвездие Близнецов. Много звезд в нем, и две главные, две самые яркие — Кастор и Поллукс.
Сегодня Близнецы были видны на небе отчетливо — две яркие звезды, такие юные на вид, стоящие рядом.
Впрочем, Вагранов никогда не умел найти вторую яркую точку своего созвездия…