— Вот именно! Построение коммунизма обязательно предполагает «выталкивание» наверх, к руководству, талантливых, умных людей, а не тупых и бездарных. Рост материальных возможностей постоянно должен сопровождаться повышением идейно-нравственного и культурного уровня людей. Если же этого не будет, мы можем получить рецидивы мещанской, мелкобуржуазной психологии.

— Невозможно насытить материальными благами такое создание, которое по духовному уровню равно свинье! — резко вырвалось у нее. И под его чуть удивленным взглядом она торопливо договорила: — Такое создание начнет прямо-таки по басне Крылова: подрывать корни у дуба, насыщающего его желудями!

— Из марксизма отчетливо следует, — кивнув головой, суховато продолжал Вагранов, — что свободное время дается рабочему классу для творчества в самом широком смысле слова.

— Ей-богу, — пошутила она, — Озолов предъявит вам обвинение в том, что вы отвлекаете рабочих от конкретных производственных задач! — И добавила серьезно: — И неужели вы думаете, — она решила досказать то, на чем прервала себя раньше, — что Ольга Пахомова не восстала бы против несправедливого обвинения?! И мне было бы совершенно безразлично, погибну я на таком рывке или нет.

Он знал это. Бог весть откуда, но он знал это. И поскольку он разговаривал, как бы думая вслух, он, секунду помедлив, просто ответил именно то, что думал:

— Да, я знаю.

— И может быть, — тихо сказала она, — такие рывки, когда забывается страх смерти, возможны у людей еще и потому, что есть сознательная или даже неосознанная вера в конечное торжество правды. Так, как вы говорили на Десятом съезде комсомола, — что партия никогда не допустит торжества несправедливости, никогда не допустит человеконенавистничества, фашизма.

Не вникая в едва слышную фразу о X съезде комсомола, Вагранов обрадовался тому, что собеседница невольно напомнила ему одно очень важное, с его точки зрения, соображение.

— Мы с вами говорили в прошлый раз о тридцатых годах. Все верно. Но я, кажется, забыл сделать одно существенное примечание: нельзя оставаться на уровне Десятого съезда комсомола!

— А в любви? — вырвалось у его собеседницы.

— И в любви, — не очень вникая и в эту ее реплику, продолжал Вагранов. — В любой сфере действительности оставаться на уровне Десятого съезда комсомола или вообще на уровне тридцатых годов — своего рода инфантильность, которая мешает и развитию личности, и развитию государства… Пейте чай! — предложил он, заметив, что Пахомова, кажется, вдруг сникла. Но Вагранову важно было прежде всего довести до конца свою мысль об инфантильности, сплошь и рядом мешающей делу. — Инфантильность проявляется по-разному, часто она даже кажется достоинством. Например, поиски механической связи с народом. Понимаете, ведь подлинная связь с народом не в отказе от дачи, от машины, не в похлопывании рабочего по плечу, а в том, считаешь ли ты народ творческой силой. И в том, что ты стараешься сделать для удовлетворения потребностей народа! У меня жена, — он запнулся, преодолевая возникшее в душе непонятное чувство неловкости, — у меня жена все время отказывается от редакционной машины, из какого-то наивного представления о государственности ездит все время только на такси или в автобусе. Однажды ждала под дождем такси больше часа, хотя могла просто позвонить сюда, в редакцию. В результате простудилась, заболела… Может быть, поэтому она категорически против того, чтобы я занимался проблемами погоды и вообще окружающей среды, — попытался пошутить Вагранов.

Пахомова слабо улыбнулась: она вспомнила, как однажды сама видела жену Вагранова у автобусной остановки; Прасковья Антоновна неторопливо раздвинула очередь и величественно вошла в автобус.

— А может быть, все-таки надо сделать так, чтобы у нас в областном центре такси было больше, чтобы вообще больше проявлялось внимания к городскому транспорту. К обслуживанию людей. Иной раз человека затолкают в очереди, и работает он после этого ниже своих возможностей. Получается, как бы это сказать, психология нищенства: пусть поезда уходят переполненными, а то, не дай господи, останется свободное место, не дай господи, машин-такси будет чуть больше потребности; в результате экономим вагоны и машины, но не бережем нервы людей.

— Может быть, — согласился Вагранов, охотно опуская тему использования служебных машин. — Видите ли, ни в чем нельзя отступать от партийной и, стало быть, от государственной точки зрения. Надо уметь находить разумный синтез между свободным человеком с инициативой, с фантазией и добровольным желанием этого человека соблюдать нормы общегосударственной нравственности, подчеркиваю: нормы, политические нормы; проще говоря, чтобы человек с радостью и охотно выполнял государственные, требования… Кстати, авралы не норма, — жестко добавил он.

— Я еще хотела об окружающей среде… Несмотря на нежелание вашей супруги… — она будто вслепую лепила фразы, — статью небольшую у вас в газете… об озеленении… будущего стадиона… Я так придумала… заинтересовать молодежь государственными проблемами… экологией… А Дерюгина давно уже писала в стенгазете… Потом многотиражка тоже…

Через стол она протянула Вагранову заводскую, многотиражку, наклонилась, отыскивая заметку. Рука была — незнакомо, непривычно для Вагранова — без колец с маленькими бриллиантами, без браслета. Незнакомая тонкая рука.

Ему нежданно-негаданно захотелось, чтобы Ольга Владимировна обошла вокруг стола: рядом проще и удобней было бы им обоим рассматривать многотиражку… Сдавило виски, как бывает летом перед грозой… Погода меняется, что ли?

Он пожал плечами, сказал ровно:

— Вы умный человек, и, подумав, сами поймете, что для нашей огромной страны многое пока важней, чем экология… Вот передовая в номер, — он через стол пододвинул к Ольге гранки, — я писал. — Он не заметил, что сказал о своем авторстве с некоторой гордостью; в глубине души Андрей Степанович ценил свое умение владеть пером.

Неожиданно для себя Вагранов обрадовался тому, что лицо женщины снова засветилось. Хорошо это — он ведь сознательно похвалил ее, назвал умным человеком.

Она глядела ему в лицо странно значительно, будто собиралась спросить еще что-то для нее очень важное. Но не спросила, молча протянула ему руку. И снова, как в прошлый раз, пошла к двери своей странной походкой, легкой и напряженной, будто ступала по доске, перекинутой через пропасть.

Вагранов подошел к окну. Не сразу он узнал Ольгу внизу — она была в чем-то темном и бесформенном, во всяком случае, если смотреть сверху. В руке болталась авоська. Значит, оставляла в раздевалке. А сейчас поплетется в магазин. Он подумал: «поплетется», наверное, потому, что на улице походка Ольги показалась ему тяжелой, понурой. Вагранов даже недоумевал, почему час назад, когда Ольга Владимировна Пахомова вошла к нему в кабинет, он увидел в ней счастливого человека, человека, достигшего своей заветной цели? И невольно спросил себя: удалось ли ему хоть в какой-то степени приобщить Ольгу Владимировну Пахомову к своей привычке «поставить проблему на глобус»?

Шли дни. Озолов все более требовательно настаивал, чтобы главный экономист завода выехала в командировку на Север помочь Крупицыну разобраться в рекламациях. Ольга тянула с отъездом, ссылаясь на уважительные причины. Смутная, похожая на предчувствие беды неохота ехать укреплялась, становилась мотивированным нежеланием; Ольге казалось, что директор отстраняет ее от борьбы за укрепление демократических начал на производстве. Решила посоветоваться с Ваграновым.

— Может быть, лучше завтра утром? Андрей Степанович читает полосы. Да и день у него, знаете, сегодня был очень тяжелым, — сказал дежурный Оболенцев.

Повременив немного, она набрала прямой номер редактора.

Вагранов поднял трубку:

— Я занят!

Несмотря на резкий ответ, Ольга обрадовалась: «Другой сначала попытался бы выяснить, кто звонит. Но для Андрея Вагранова характерна полная поглощенность тем делом, которым он занят сейчас. Любой звонок в эти минуты, для него помеха».

Она давно заметила, что степень занятости определяет интонацию, с которой Андрей Степанович произносит свою фамилию. Иногда он произносит «Вагранов» чуть-чуть протяжно и так, словно приглашает к разговору. Почти так же, как если бы он сказал: «Пожалуйста, я вас слушаю». Но бывает у редактора другая интонация, когда он произносит свою фамилию как бы одним взмахом, отсекая возможность разговора.

Она вздрогнула от телефонного звонка. Оболенцев, как ей показалось, сухо сообщил:

— Сейчас Андрей Степанович освободился.

Стала торопливо набирать номер. Нет, занято. Снова занято. Наконец свободные гудки. Его голос. И, запинаясь, она сказала еле слышно:

— Андрей Степанович, здравствуйте, Пахомова. Я хотела посоветоваться с вами…

Больше ничего не успела сказать, машинально вскинула левую руку к щеке — будто реакция на пощечину. И трубку не в силах была положить; с ужасом, с отчаянием слушала его:

— Я думаю, что настала пора нам с вами объясниться.

— Да.

Чувствовала, что ее деревянные губы еле-еле слепили это «да». Вспомнила, что Черенцов часто говорит разным людям на заводе: «Нам с вами надо объясниться».

— Я очень уважаю экономистов, и тем более женщин. Вы, по-моему, должны понимать, что кроме вас в редакцию приходит много женщин разных профессий. И я не могу и не должен заниматься делами главного экономиста какого-то одного завода.

— Да… Забудьте то, что я женщина. Вас данный факт не касается. — Она попыталась произнести эти несколько слов безразлично. — Озолов, настаивает, чтобы главный экономист…