1
«Париж, июня 20 дня 1789 года.
Пишу тебе второпях, любезный друг мой, ибо Багрянский нынче отбывает, а я хочу с ним передать мое послание.
О событиях здешних распространяться не буду. Багрянский изложит их подробно. Одно только скажу, что происшествия эти представляются мне весьма важными. Три дня назад депутаты третьего сословия в Генеральных штатах осмелились объявить себя Собранием национальным, иными словами — представителями всего французского народа. И еще объявили, что отныне налоги будут собираться не иначе как с одобрения сего собрания. Дворянское сословие такого решения не одобрило, духовенство же разделилось… И сих великих перемен мне привелось быть очевидцем. Поистине счастливый жребий! Багрянский полагает, что это приведет к ужасному беспорядку. Оттого и решил он уехать. Правда, простонародье парижское находится в сильнейшем возбуждении, но худого тут я не усматриваю. Понятно, что французы, терпевшие столь сильные притеснения от аристократии, ожидают ныне вольности и справедливости! Не законно ли стремление их превратиться в свободных и равноправных граждан своего отечества?
За полтора года я успел узнать сию нацию. При всей живости и пылкости характера француз обладает благоразумием и здравым смыслом. Он любит и уважает короля своего и не покушается на его державную власть. Посему кажется мне, что опасения Багрянского неосновательны. Во всяком случае, не вижу для себя необходимости покидать Париж в такие знаменательные дни. А тем паче, что занятия мои в Сорбоннском университете идут успешно. Усердно изучаю я науки натуральные и медицинские. Вместе с Багрянским посещал лекции и практические занятия по химии у господина Фурируа, по естественной истории — у графа Дебантона и многих других. С Багрянского сего достаточно, ибо он уже прежде наукам этим обучался почти два года в Лейдене. Я же нахожусь в самом начале пути. За это время весьма укрепился в знании французского языка и не испытываю затруднений, слушая лекции и читая научные книги.
Шлю братский поклон с пожеланиями здравия и всяческой удачи. Николая Ивановича не осмеливаюсь отвлекать от трудов и забот. Поклонись ему, благодетелю нашему, и сообщи содержание сего письма. А прочее Багрянский при свидании расскажет».
Поставив внизу письма подпись, Егор ниже надписал адрес: «Его благородию господину профессору Петру Ивановичу Страхову, смотрителю Университетской гимназии, в Москву».
Он запечатал письмо и передал Багрянскому, укладывавшему вещи.
— Спрячь хорошенько, — сказал он, — гляди не потеряй!
Багрянский положил пакет в дорожный сундук.
— Авось довезу! Но не ручаюсь, что скоро. Я еще задержусь на некоторое время в Берлине. Хочу там на лекциях побывать, гошпитали посетить.
— Ежели надолго задержишься, перешли с кем-нибудь в Россию, — попросил Егор. — Однако нам пора! Дилижанс страсбургский отойдет через час.
Багрянский запер сундук.
— Пожалуй! А все-таки глупо, что не едем вместе. Помянешь еще мои слова! Здесь заварилась изрядная каша.
— Тем любопытнее! — сказал Егор.
— Тебе-то что! — возразил Багрянский. — Мы люди науки, к тому же иностранцы. Наше дело сторона… Уверен. Новиков и Страхов рассуждали бы точно так же.
— Может быть! — сказал Егор. — Но мне занятно все. Ежели представился случай наблюдать, как свершается история, можно ли упустить его?
— Как знаешь! — пожал плечами Багрянский. — Что ж, будем прощаться.
— Я провожу тебя до почтовой станции, — сказал Егор.
Егору было грустно. Они славно пожили вдвоем.
После отъезда Каржавина и Ерменева Егор чувствовал себя одиноким. И вдруг приехал старый знакомый, хотя лет на пять старше его, но из той же среды, почти тех же взглядов.
Михаил Иванович Багрянский учился в Московском университете, писал научные статьи для новиковских журналов, переводил книги с древних и современных языков. В 1786 году Багрянский на средства «Дружеского общества» был отправлен за границу. Он побывал в Берлине и Амстердаме, два года занимался в Лейденской академии и, удостоившись там докторской степени, отправился в Париж: совершенствоваться в медицине.
Егор Аникин покинул гостиницу госпожи Бенар и переселился к Багрянскому в мансарду на улице Сен-Жак, невдалеке от университета. Здесь было не менее убого и грязно, но зато куда веселее.
Приятели вместе ходили в университет, беседовали о вещах, которые занимали обоих, иногда коротали вечера в студенческих кабачках… И вот теперь надо разлучаться!
…Кучер взмахнул длинным бичом, шестерка коней медленно тронулась, окованные железом колеса загромыхали по камням. Багрянский выглянул из окошка. Егор помахал ему вслед шляпой. Экипаж свернул за угол. Егор пошел обратно.
Утро было душное. Тусклое солнце едва просвечивало сквозь громоздившиеся тучи. Издалека доносились глухие раскаты грома. Город походил на растревоженный муравейник. На площадях и перекрестках парижане пылко обсуждали последние события.
Начался дождик — сперва мелкий, потом все сильней и сильней. Егор изрядно промок, пока добрался до дому. Мансарда показалась ему нежилой и тоскливой.
Егор просматривал конспекты лекций. Потом, отложив записи, улегся на кровать.
«Прав ли Багрянский?» — думал Егор, глядя в оконце, залитое слезами дождя…
Франция переживала критические времена. Все казалось прочным, незыблемым, благополучным… Трианонские праздники, великосветские гулянья в Пале-Рояле, Булонском лесу и Лоншане, сверкающие витрины модных лавок… Но чуткое ухо уже улавливало глухие подземные толчки. Народ все громче роптал на непосильное бремя налогов и поборов, на беззаконие и произвол, на расточительность двора, опустошавшего государственную казну. Королеву Марию-Антуанетту бранили на всех перекрестках.
Ропот проник даже в среду мелкого дворянства и низшего духовенства. Повсюду раздавались требования: снова созвать Генеральные штаты, не собиравшиеся почти сто семьдесят пять лет.
Пятого мая 1789 года в Версале состоялось открытие этого представительства трех сословий Франции. Толпы народа текли в Версаль, чтобы поглядеть на торжество. Егор с волнением глядел на величественную процессию, во главе с королем и его семейством направлявшуюся в церковь Святого Людовика на молебствие. Видел, как восторженно приветствовал народ своего государя.
Людовик XVI выглядел простым и добродушным, он милостиво кланялся во все стороны, на лице его светилась радостная улыбка.
«Должно быть, он и сам счастлив, что наконец освободился от злого влияния своих недостойных советников, — думал Егор. — Прежде он был повелителем французов, теперь стал их отцом. Насколько же это благороднее!..»
Скоро ощущение счастливой гармонии было нарушено тревожными происшествиями. В Генеральных штатах начались разногласия между третьим сословием и двумя высшими.
Когда, на днях, третье сословие самочинно провозгласило себя Национальным собранием, Егор пришел в восторг от этого смелого шага. Но что же дальше? Что предпримет правительство? Неужели король будет по-прежнему отстаивать отжившие привилегии аристократии, неужели упустит случай завоевать себе бессмертную славу освободителя нации?
…Часам к семи дождь прекратился. Егор спустился со своего чердака и пошел в Пале-Рояль. Здесь было особенно многолюдно: с недавних пор этот самый элегантный уголок Парижа превратился в излюбленное место народных собраний.
Егор проталкивался сквозь толпу, прислушиваясь к спорам. В галерее под аркадами ему повстречался Рени, студент и литератор, с которым они иногда встречались на лекциях в Сорбонне.
— Что слышно? — спросил Егор.
— Вести неутешительные! — ответил студент. — Говорят, Собрание разогнано.
— Быть не может! Никогда не поверю, чтобы король…
Рени пожал плечами:
— Король!.. Им вертит австриячка[30] с графом д’Артуа. Да и сам он, должно быть, испугался, что дело зашло так далеко.
— Вздор! — вмешался старичок, стоявший рядом. — Не стыдно ли, молодой человек, болтать о том, чего не знаете! Его величество — сущий ангел!
— Ступайте своей дорогой! — ответил студент. — Здесь не нуждаются в ваших поучениях.
— Грубиян! — крикнул старичок удаляясь.
— Должно быть, из судейских крючков! — презрительно заметил Рени.
— А по-моему, он прав! — сказал мужчина средних лет, по-видимому, простолюдин, прислушивавшийся к перепалке. — Король — добрый малый. Больше всего на свете он любит слесарное мастерство. Такие, говорят, штучки мастерит, просто на удивление! Шкатулки всевозможные, замки с секретом… Я ведь сам слесарь…
— Рассказывали, — прервал его другой, — что маленький дофин… У него, знаете ли, есть обезьянка для забав… Так вот, когда она напроказит, дофин бранит ее: «Ах негодник! Ах аристократ!..»
Вокруг захохотали:
— Молодец!.. Малыш, а понимает!..
— Неужели мамаша его за это не выпорола? — откликнулся кто-то.
В толпе опять засмеялись.
— Пойдем-ка! — вдруг сказал Рени. — Вон человек, от которого можно узнать кое-что интересное.
Он потащил Егора за рукав навстречу молодому человеку, быстро шагавшему по направлению к галерее.
— Есть новости? — спросил Рени.
— И весьма важные! — кивнул тот.
Мгновенно вокруг них образовалось плотное кольцо людей. Молодой человек поднялся на ступеньки галереи.
— Я только что из Версаля! — начал он. — Вот что там произошло… Сегодня утром Бальи, председатель Собрания, явился открывать заседание. Двери главного входа оказались запертыми, их охранял караул швейцарцев, Председателя отказались впустить…
— Какая подлость! — крикнули в толпе.
— Депутаты также собрались там. Вызвали начальника стражи. Тот объявил, что получил приказ не впускать в зал никого.