4

Граф Григорий Орлов с многочисленной свитой прибыл в Москву. Первопрестольная столица походила на осажденную крепость. На площадях и перекрестках стояли караулы, по улицам разъезжали конные патрули. Жителей почти не было видно, только из окон и щелей в заборах глядели любопытные на блестящий кортеж, двигавшийся от заставы вниз по Тверской.

В Кремле графа встретил генерал Еропкин. Отдав рапорт о событиях минувшей недели, он заключил:

— Ныне, с прибытием вашего сиятельства, прошу сложить с меня обязанности…

— Любезный Петр Дмитриевич! — ответил Орлов, обнимая генерала. — О заслугах ваших не премину доложить государыне. Просите, чего душе угодно!

— Э, граф! — сказал Еропкин уже не официальным, а обычным тоном. — Какие там награды! Люди мы простые, в небеса не заносимся. Позвольте полежать в постели. Дважды ранен в бою со смутьянами. Да и немолод…

Орлов поселился за Яузой, в головинском дворце, и сразу же рьяно принялся за дело.

Следственная комиссия приступила к допросу пленных.

Мало-помалу выяснились личности главных вожаков. Все они уже были пойманы, не хватало только Степана Аникина. Комиссия приказала учинить розыск.

Орлов ежедневно разъезжал и даже ходил пешком по городу. Он осматривал казенные здания, купеческие лавки, частные дома. Не страшась заразы, посещал больницы и карантины, выслушивал доклады смотрителей и лекарей, отдавал распоряжения, смещал нерадивых чиновников, назначал на их должности других. Граф любил вступать в беседы с простыми людьми: расспрашивал, утешал, ободрял, сыпал прибаутками, щедро раздавал пожертвования и милостыню…

Попрошайки, бродяги и прочие темные людишки не скупились на льстивые похвалы графу. Но большей частью московские жители принимали графские милости сдержанно.

Как-то под вечер Орлов в сопровождении адъютанта проходил по замоскворецким улицам. На скамье у ворот какого-то двора сидел солдат с мальчишкой лет двенадцати.

Увидев графа, солдат хотел было скрыться в подворотню, но было уже поздно. Поднявшись, он вытянулся в струнку, отдал честь.

— Какого полка? — спросил Орлов.

— Московской команды. Отчислен в гошпиталь.

— Зачем разгуливаешь?

— Отпущен родичей проведать, ваше превосходительство.

— А что за хворь у тебя?

— Ранен, ваше превосходительство! В сражении под Кремлем.

— А-а! — Граф вынул из кошелька золотую монету. — Ну вот тебе! Спасибо за службу, молодец!

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Сынишка? — спросил Орлов, кивнув в сторону подростка.

— Никак нет, ваше превосходительство! Сирота… Приютил я его.

— Нельзя! — сказал граф. — Надобно отдать в Воспитательный дом.

— Ваше превосходительство! — встревожился солдат. — Дозвольте: пусть при мне кормится… Привык!

— Нельзя! — повторил Орлов строго и приказал адъютанту: — Веди его!

Молодой офицер брезгливо потянул мальчика за рукав. Они зашагали дальше. Вдруг мальчишка с силой рванул руку. Адъютант поскользнулся, шлепнулся в жидкую грязь. Мальчик пустился стрелой. Солдата уже не было видно.

Орлов расхохотался:

— Вот тебе, братец, и крещение боевое! Ну ничего, с турками труднее воевать… А бездомных ребятишек надобно переловить — и в Воспитательный!.. Поутру не забудь передать распоряжение полицмейстеру! Строго-настрого!

…Солдат выглянул из подворотни. Убедившись, что начальство скрылось из виду, он окликнул:

— Вася!

Мальчик вышел из-за выступа ветхой церквушки.

Разжав ладонь, в которой лежал золотой, солдат усмехнулся:

— Пригодится!.. Знает граф, кого награждать!

Уже две недели отец и сын Аникины жили у старого их соседа, псаломщика Страхова. Выйдя в ту памятную ночь из Кремля, они долго блуждали по глухим улицам и переулкам, а на заре постучали в страховский дом.

— Так ты ныне в солдатах? — удивился хозяин.

— Не приютишь ли, Иван Петрович, на несколько дён? — уклончиво осведомился Аникин.

Страхов прищурил глаз, погладил бороду.

— Понятно! — молвил он. — Ладно, оставайтесь!..

Степан поселился в сарае. Выходил он только по вечерам, да и то не за ворота. Ваське же было разрешено разгуливать свободно.

Однажды вечером Степан рискнул посидеть с сыном на лавочке за воротами. И, как назло, они напоролись на самого графа…

— На рожон вздумал переть? — с досадой упрекнул кузнеца Страхов. — Ведь ищут тебя. Давеча стражник заходил, допытывался. Верно, кто-нибудь из дружков твоих показал.

— Может статься, — согласился Аникин.

— То-то! И к чему было в эту кашу лезть? Такой тихий мужик!

— Мочи не стало, — тихо сказал Степан.

— Да толк-то какой? Ужели надеялись эдакую силищу одолеть?

Степан молчал.

— Дело твое, — махнул рукой Страхов. — Только помни уговор: со двора ни на шаг и на дворе показывайся пореже. Сведают, худо придется и тебе и мне.

— Ладно, Иван Петрович! — сказал Аникин. — Не опасайся! Думаю, лучше мне вовсе из Москвы убираться. Где-нибудь в деревне схоронюсь.

— Легко сказать! — возразил Страхов. — Повсюду заставы. Кошку и ту не пропустят.

— Как-нибудь проберусь. Авось одёжа солдатская поможет. А Ваську у тебя пока оставлю, если позволишь.

— Отчего же, пускай живет, — согласился хозяин. — Направлю тебя к деверю моему, под Рязань… Он примет. Только не торопись, дело опасное! Я ведь тебя не гоню…

В ту же ночь в Головинском дворце вспыхнул пожар. Разбуженный камердинером, Орлов выбежал из спальни в плаще, накинутом прямо на белье. Из галереи, примыкавшей к покоям графа, валил густой дым; в окно были видны языки пламени, полыхавшего в противоположном крыле здания.

Утром Орлову доложили, что возле дворцовых подвалов найден обгорелый шест, обернутый просмоленной паклей. Граф нахмурился, ничего не сказал. В полдень он явился в зал, где заседала следственная комиссия.

— Милостивые государи! — обратился к ним Орлов. — Медлить более нельзя. Надобно поскорее закончить разбирательство и примерно покарать преступников сообразно их вине. Тогда сразу остынет пыл черни, воцарится успокоение. А без оного мы бессильны прекратить бедствия на Москве.

Распоряжение было принято к руководству.

Вскоре герольды под звуки труб огласили приговор по всей Москве: Андреева, Дмитриева, Деянова и Леонтьева повесить, двенадцати другим заправилам бунта вырвать ноздри и отправить их на галеры; еще шестьдесят человек подвергнуть телесной экзекуции и сослать в отдаленные места; подростков, участвовавших в беспорядках, публично выпороть.

А Степана Аникина уже не было в Москве.

Однажды, ранним октябрьским утром, он явился к Страхову, низко поклонился и сказал:

— Прощай, Иван Петрович! Спасибо тебе! Ухожу!

— Ну что ж… Ступай с богом! — Страхов обнял кузнеца. — Держи путь на Рязань, там неподалеку деревня Никольская. Спросишь дьячка, Якова Коробкова. Человек он хороший!..

Васька проводил отца до ворот.

— Слыхал, сынок, где меня искать? — спросил Степан, глядя в сторону. — Как только карантины снимут, туда и пробирайся. А после увидим. Может, уйдем на новые места… На Волгу! А то и дале…

— Хорошо бы! — прошептал мальчик.

Помолчали минутку. Степан торопливо перекрестил сына, провел ладонью по его волосам и пошел прочь от двора не оглянувшись.

Исполнение приговора над участниками мятежа было назначено на одиннадцатое ноября. Легкий снежок порхал в воздухе. Караульные посты в этот день были усилены: куда ни глянь — солдатские кивера, холодное сверкание штыков и обнаженных сабель.

Ерменев шел в толпе, двигавшейся по Моховой, к Воскресенским воротам.

Он все еще жил у Каржавина, томясь вынужденным бездельем. Начальству было не до него, а выезд из Москвы стал вовсе невозможен.

Вдруг ему вздумалось пойти на место казни. Словно какая-то таинственная сила влекла его туда. Он предложил Каржавину отправиться вместе.

Тот даже руками развел:

— Ей-богу, не пойму я вас! То возмущались, негодовали. А теперь!.. Нет, благодарю покорно! Дикость, азиатчина!

Ерменев не стал возражать, но все-таки пошел.

Людской поток вынес его на Красную площадь. Вокруг Лобного места уже были приготовлены виселицы, пучки свежих розог, ведра с водой. Ерменев пристроился в уголке паперти Василия Блаженного, раскрыл альбом и принялся делать наброски. Толпа не обращала на него внимания. Все глазели туда, куда под конвоем уже вели осужденных.

Только двое мальчиков следили за художником. Ерменев поднял голову. Перед ним был подросток в малиновом кафтанчике с голубыми отворотами и треугольной шляпе; за ним стоял другой — по виду из простонародья.

Вглядевшись, художник кивнул гимназисту:

— Никак, знакомый? Петруша Страхов, кажется?

— Верно, — ответил гимназист. — А вы кто?

— Господина Сумарокова приятель. Помнишь, однажды ты нам по дороге встретился?

— А-а! — Петруша, очевидно, не узнал Ерменева, но сказал вежливо. — Как же… Очень хорошо помню… А вы рисуете? Взглянуть нельзя ли?

Ерменев протянул альбом. На листах громоздились косматые мужицкие головы, всклокоченные бороды, раскрытые от любопытства рты, зипуны, армяки, лапти, бабьи платки, виселицы, фигуры палачей…

Петруша с интересом рассматривал рисунки. Васька Аникин тоже глядел из-за его плеча. Внезапно Васька выхватил альбом из Петрушиных рук и швырнул его на землю.

— Ты что! — крикнул ошарашенный художник и вдруг узнал в парнишке маленького часового, который караулил их с Каржавиным в карете.

Васькины глаза горели ненавистью. Он с яростью ударил босой ногой по альбому, валявшемуся в грязи, и кинулся прочь.

— Держи его, держи! — закричали рядом.

Мальчик, отбиваясь кулаками и ногами, упал на землю, но десятки рук уже держали его.

Высокий старик в добротном кафтане воскликнул:

— Ишь, воровское отродье! А ну, взять его!

— Не трогайте! — закричал Ерменев. — Отпустите парнишку!

Возглас его потонул в общем гомоне. Ваську скрутили и потащили на панель, где стоял конный дозор во главе с прапорщиком.