Поклонившись, невестка вышла. Балбар дождался пока стихнут ее шаги:

— Цогтдарь! Я хочу тебе вот что сказать: если мы с тобой… это самое, красуемся друг перед другом — беда невелика. Но вот молодая невестка… Чую я, напрасны твои старания подобрать к ней ключи. Говорят, чужая корова не хуже нашей, да поди проверь!.. Отец ее — Сандаг мэйрэн — человек своенравный, неуступчивый. Однако я не удивлюсь, если выяснится, что он и с Намнансурэном снюхался.

— Ну так что с того? Не таков мой сын, чтобы из-за этой сухой как хворостинка девки голову потерять. Дело на нее не променяет.

— Никак ты не хочешь понять меня, Цогтдарь. Не в ней дело! Цель наша велика, горой возвышается. И ведет к ее вершине путь крутой, тернистый. Верю, одолеем все преграды, но если мы хоть где-то… это самое, оступимся, то полетим в такой омут, из которого вряд ли выплывем.

— Вот сейчас я тебя, Балбар мой, поняла до конца. Не о чем нам больше говорить. Среди нас один ты умный, повидавший жизнь человек. Иди себе — не оступаясь, не падая. Обойдемся как-нибудь. Не такое уж это сложное и рискованное дело для настоящего мужчины, умеющего доводить до конца задуманное. Ничего. С тобой ли, без тебя ли, но выведет судьба моего сына в люди.

— Да пойми же ты наконец: не отрекаюсь я ни от чего, не за свою шкуру трясусь. Что наметили сделать — все… это самое, исполним. И плоды пожнем. Мне ли не знать, что делаю это ради нашего же с тобой счастья. Но только… это самое, вдумайся ты хорошенько в мои слова. Готовиться надо основательно, но осторожно и с оглядкой, чтоб комар носа не подточил. Вот о чем речь. К нашему гуну не только небо благоволит. Если примет на себя бремя власти, он для всех подданных будет значить не меньше, чем солнце или там луна, — стараясь умиротворить Цогтдарь, разглагольствовал Балбар.

— Что ты тут несешь всякую чепуху. Недаром говорится: кто многое замышляет, никуда не успевает.

— Цогтдарь, об этом кроме нас с тобой не должна ведать ни одна живая душа. Ты уж постарайся, ахайтан моя.

— Ладно, ладно. Не болтушка какая-нибудь.

— Ну, вот это другой разговор. А я поеду в монастырь, погляжу, что там и как. Подберу пару верных, надежных людей, — сказал Балбар, обстукивая молотком нагревшуюся заколку.

Цогтдарь напилась чаю, прилегла на лисий тюфячок.

— А обыкновенную иглу взять ты не можешь?

— Моя-то не для простого человека предназначена. Будет из благородного металла, глядишь, все его добродетели и достояние и перейдут к другому человеку без всякого урона. Опять же, с рукояткой делаю, ухватистую.

— Не годится серебро на такие иглы, гнуться будет.

— А мы на нее стальной наконечник насадим, — ответил Балбар, обстукивая заколку.

День за днем, как только выпадала свободная минута, садился косоглазый тавнан натачивать свою иглу.

Заметив, что дядюшка, таясь от всех, что-то мастерит. Нинсэндэн решила: «Подарок готовит старшей невестке».

В большом орго никого не было. Ринчинсаш с женой, накинув на плечи одинаковые, синего шелка дэлы, подбитые мехом горного козла, уселись рядом на низенькие, обтянутые сукном табуретки и развлекались, загадывая друг другу загадки.

— А правда, у старшего брата хорошенький мальчуган, — вздохнула вдруг Нинсэндэн. — Мне прошлой ночью приснилось, будто лежит он рядом, обнимает меня. Ручонка у него мягонькая-мягонькая. Щекотно так. Глаза открыла, а рядом никого. Вы отвернулись, похрапываете. Как-то не по себе мне стало. Вышла во двор — у мамы свет горит, тоже, видно, не спала.

— А я и не почувствовал, как ты ушла. Так и в чужие руки попасть недолго. Что мне тогда делать?

— В какие руки? О чем вы?

— Ну как же, если оказалась бы ты в чьих-нибудь объятьях…

— Князь мой! Откуда у вас такие гадкие слова взялись? Значит, вот вы как обо мне думаете, — навернулись слезы на глаза Нинсэндэн.

— Что ты, что ты, я же пошутил.

— Разве так шутят? Неужели вы допускаете мысль, что я могу вот так…

— Обиделась? Не надо, — Ринчинсаш обнял жену, погладил ее волосы и поцеловал в губы долгим поцелуем. — Может быть, скоро и у тебя будет малыш не хуже, чем у брата. Ну, успокойся, — прошептал он ей на ухо.

В душу Нинсэндэн закралась необъяснимая тревога.

— Ой, и не знаю даже, — вздохнула она, прижимаясь к мужу, но тут в орго вошел Балбар и молодая женщина в испуге отпрянула: «Ну, как и он, вроде свекрови, начнет выговаривать: «Знай где начало, да не теряй края».

Но Балбар только весело подмигнул:

— Вот, забежал посекретничать с вами. На днях в монастырь еду, старшую невестку проведать. А то неудобно получается. Как уехал Намнансурэн в Да хурээ, от нас ни слуху ни духу.

— Конечно, поезжайте. Мы и сами уже думали весточку какую подать, — оживился Ринчинсаш.

— А я вот сметала ее малышу ягнячью душегрейку. Мягонькая такая получилась.

— Ай да ребятки, ай да молодцы. Матушка ваша извелась вся, все думает, чем бы их порадовать. А у вас уже все готово, — засмеялся Балбар.

Через несколько дней тавнан облачился в волчью доху, приторочил к седлу заводной лошади переметные сумы и отбыл.

В Онгинский монастырь Балбар приехал засветло и сразу же отправился в серое орго[16]. Встретили его радушно. Казначеи, зайсаны и телохранители наперебой расспрашивали о благополучии семьи, о здоровье Мудрейшей, о худонских новостях. Рассказали, что хан до сих пор в отъезде, интересовались, надолго ли Балбар приехал и когда доложить о нем госпоже. Но дожидаться аудиенции не пришлось.

Магсар, как только ей сказали, какой гость приехал, подхватила на руки сына и прибежала в серое орго.

— Дядюшка! Ну почему же вы сразу к нам не пошли, будто мы вам чужие. Глядите, вот он, мой сын. Ну, пойдемте же, пойдемте скорее ко мне.

Балбар поспешно вскочил.

— Вы уж, ахайтан, не браните старика. Но только родство родством, а этикет — этикетом. Зашел испросить аудиенции и… это самое… заболтался. Вот, понимаешь, какая штука, — смущенно развел руками Балбар и уставился на малыша. Большие смышленые глазенки мальчика, весело перебегавшие с одного лица на другое, наткнулись на взгляд Балбара, дрогнули, и ребенок вдруг отвернулся и без причины заплакал.

Люди в орго испуганными птицами слетели со своих мест, окружили Магсар.

— Что это с ним?

— С каких же это пор ты стал таким нелюдимым?

— Ай-яй-яй, разве можно пугаться собственного дедушки, — на разные голоса тетешкали они младенца.

Балбар не понимал, что с ним происходит. Даже гнев старого хана, бывало, не мог надолго вывести его из душевного равновесия, но сейчас… От плача младенца ему вдруг стало нехорошо: затряслись руки, бросало то в жар, то в холод.

Магсар привела его к себе в орго. В юрте Намнансурэна все было по-прежнему: простая мебель — чайный столик, покрытый киноварью, двойной сундук сандалового дерева, ложе с пестрым пологом, белые войлочные ковры и бурханы в хойморе — все это было давно знакомо Балбару.

Княгиня Магсар усадила гостя, расспросила о здоровье Мудрейшей, гуна, невестки; о том, как зимует скот, как живет крепостной и податной люд.

— Если мама на здоровье не жалуется, то и у меня душа спокойна. Я вас все время, можно сказать, выглядываю: вот, думаю, приедет, вот приедет кто-нибудь от них. Очень самой съездить хотелось, собиралась уж несколько раз, да так и не выбралась — побоялась сына в дороге застудить. А так хотелось его маме показать!

— И у нас вся душа изболелась. Давно ведь не виделись-то. У матушки астма, в дальнюю дорогу тоже… это самое, отправиться не решается. Но с утра до ночи только и твердит: надо бы съездить, надо бы проведать. Да только дальше разговоров дело-то не движется, — посетовал Балбар. — А уж вам свободное время и вовсе не выбрать. Тут тебе и служба, и, опять же, сына растить. Хан наш — человек обстоятельный, в каждое дело вникает. Хошуном управлять — дело нелегкое, а уж аймаком — и подавно.

Служанка внесла чай, закуски. Магсар принялась потчевать Балбара, а годовалый малыш все никак не мог успокоиться: принимался капризничать всякий раз, как гость попадался ему на глаза.

— Чего тебе неймется, мелюзга голопузая. Нет у нас и в заводе, чтобы людей бояться, — пожаловалась расстроенная Магсар. Прижала к себе сына, чтобы тот не увернулся, дала поцеловать Балбару и отправила с нянькой из юрты.

— Еще бы ему не пугаться. Явился какой-то лысый старик… Привыкнет со временем, буду я и для него «дядюшкой», — успокоил гость молодую мать, пытаясь унять бивший его озноб. «Вот пакостный дьяволенок. Не иначе как что-то учуял, мерзавец. Ну как же, еще и Ринчинсаш говорил, что чужих совершенно не дичится. Осложняется дело».

Все матери на один лад: любят рассказывать о своих детях. Вот и Магсар увлеклась и без конца перечисляла дядюшке милые проказы своего сыночка. А тот выходил из себя: «Вот заладила…» Вслух же поддакивал с улыбкой.

— Да-да, что может быть на свете дороже детей. Появятся они на свет, и вся твоя жизнь пойдет кувырком. Побоку все остальные дела, заботы. Вот и на вашем небосклоне взошло солнышко, озарило дом, наполнило радостью. Наш Ринчинсаш, когда вернулся от вас, так просто светился от счастья. Теперь у них с Нинсэндэн только и разговоров, что о вашем малютке!

— А Намнансурэн, вы себе представляете, всякую свободную минуту бежит поиграть с ним. Все время просит дать ему сына голышом поносить. Недавно собирался уезжать, хотел нас с собой взять, но не решился: дорога дальняя, животик у ребенка расстроится — намучаешься.

— И десять тысяч раз был прав! — отозвался Балбар, выкладывая привезенные из дома подарки.

Княгиня всплеснула руками:

— Ой, мама даже сушеного хурута прислала. Значит, помнит, что я его люблю!

Балбар, покряхтывая, поднялся и, сославшись на усталость, собрался уходить.

— Вы, конечно, побудете у нас? Кажется, нет причин назад торопиться?

— Долго-то задерживаться не рассчитывал. Думал, однако, побыть при тебе, пока… это самое, Намнансурэн в отъезде. Поспокойнее тебе будет.