Шли ордынские всадники облавой, в каждый лесок заезжали, к каждой западинке принюхивались — искали русских сторожей. С двух сторон обтекали ордынцы курган, где притаилась застава, но наверх не поднялись. О большой яме на вершине могли знать разве что местные люди, но таких проводников-вожей у ордынцев, как видно, не было. А с виду вершина кургана казалась совсем голой, два кустика там торчало, и точно бы негде людям там спрятаться. Миновали ордынцы курган и промчались дальше.

До ночи просидела застава Андрея Попова на кургане, а в темноте тихо снялась и поспешила с сакме. Правду сказал станичник Плотуня: орда там большая прошла. Когда Андрей перемерил сакму шагами, то не двадцать саженей оказалось, а немногим меньше сорока. То ли ошибся Плотуня, то ли после него еще многие тысячи ордынцев прошли, сакму расширили.

Теперь нужно идти тайно по сакме, станы ордынские объезжать вокруг и считать ханских людей. Идти следует только ночами, потому что днем степь полна ордынскими разъездами — не разминуться.

Сторожа тихо приближались в темноте к ордынским станам, пробовали считать костры, но костров было больше, чем звезд на небе. О поимке ордынского «языка» и думать было нечего — большими ватагами ездили по степи ордынцы, легче было самим в полон угодить.

Днем сторожа отсыпались в укромных местах, выставив дозорных, а поздним вечером опять ехали следом за ордой — в черную темень, в кислый кизячный дым ордынских костров.

Двенадцать ночей шли за ордой благополучно, а перед тринадцатой ночью случилось несчастье. На спящую в овраге, в осиновых горьких кустах, заставу Андрея Попова наехала ордынская сотня. То ли дозорный Олешка Лебза придремнул, то ли срезали его издали стрелой, но напали ордынцы врасплох, на спящих, повязали сыромятными ремнями…

Андрею снилось, что лежит он в лесу один, а к нему медведь идет, на задние лапы поднялся, дышит смрадно. Подходит ближе, ближе. Хочется Андрею закричать, но крику нет. Хочется руки поднять, защититься чтобы, а руки не поднимаются. А медведь уже тяжко на грудь навалился…

Опамятовался Андрей, глаза открыл, а на нем ордынец сидит, да еще двое за руки держат — не шевельнуться. От ордынцев воняет прогорклым жиром, кислой кожей; лица у них круглые, темные, глаз за щеками не видать — будто безглазые ордынцы.

Подержали ордынцы Андрея за руки и отпустили. И с груди ордынец слез. Андрей перевел дыхание, приподнялся. Перед ним еще один ордынец стоит, одетый понаряднее других: в новый халат, в медную круглую шапку, а из-под шапки два лисьих хвоста свешиваются. Андрей догадался, что это ордынский сотник.

Вертит сотник в руках Андрееву саблю в дорогих — с серебром — ножнах, восхищенно цокает. И другие ордынцы улыбками расплылись, тычут пальцами в Андрееву нарядную кольчугу, встряхивают плащ из тонкого сукна. Кто-то полез к Андрею за пазуху, вытянул крестик серебряный на серебряной же тонкой цепочке.

Залопотали ордынцы: «Конязь! Конязь!»

Других полонянников ордынцы плетьми исхлестали, нанизали на одну веревку, словно бусы, и пешими повели. А Андрея бережно на коня посадили, только ступни ног под лошадиным брюхом стянули ремнем, чтобы соскочить не сумел, и отдельно повезли к своему стану. Даже шишак на голову Андрею нахлобучили, плащ на плечи накинули, чтобы наряднее пленник казался.

Все понятно было Андрею: приняли его ордынцы за знатного человека, за боярина или воеводу, хотят доставить своему мурзе в лучшем виде. За знатного человека награда больше, чем за простолюдина, вот и старается сотник. Правда, саблю сотник не вернул, привязал к своему седлу.

Ехали, догоняя ханский кош, долго и нагнали только вечером. Ордынский стан мигал множеством костров, но пламя от кизяков было дымное, тусклое, и Андрей мало что увидел.

Черные кибитки, черные повозки, черные какие-то тени, двигавшиеся по сторонам. Одно запомнилось Андрею: неумолчный шум. Гудел ордынский стан, как растревоженный улей, перекликался гортанными голосами, лошадиным ржанием, воплями верблюдов, скрипом тележных колес. Будто не ночь была, а день базарный.

Возле какой-то юрты Андрея стащили с коня, втолкнули внутрь, швырнули на кучу пыльного войлока. В юрте темно, хоть глаз выколи, только круглое отверстие в крыше чуть светится.

Андрей долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в окольцованный войлоком клочок чистого неба, где остро и зовуще поблескивали звезды. Рядом, в угольной темноте, кто-то стонал, дышал с надрывом, потом затих. Скоро и сам Андрей забылся тяжелым сном.