ЗДРАВСТВУЙ, ЮНЫЙ ПРОЛЕТАРИЙ!

Осенние дни коротки. На фешенебельных улицах Праги, Народном проспекте и Пршикопах, это, конечно, незаметно. Там, едва начнет смеркаться, загораются фонари, вспыхивают витрины ювелирных и галантерейных магазинов, за стеклом ослепительно сверкает белоснежное мужское белье и тонкий фарфор, на фасадах домов сияют светящиеся буквы реклам. А Есениова улица уныла и неприглядна осенью. Столбы электрических фонарей расположены далеко друг от друга, желтые шары на них болтаются, как головы казненных. Освещенное окно бакалейной лавочки выглядит сиротливо на темном фасаде большого дома и никого не веселит своим видом. Так же уныло и в доме. В узком подъезде горит под потолком десятисвечовая лампочка, а в полутемном общем коридоре, холодном и пропахшем всякими запахами, торжествующе светится только одно окно, закрытое полосатой занавеской. Это квартира унтер-офицерши Клабановой, единственной обладательницы электросчетчика. За кухнями, из окон, выходящих на запад, еще видна тоненькая полоска блеклого неба, в комнатах уже не светло, по еще и не темно; лампу зажигать не стоит, потому что керосин дорожает с каждым днем.

Анна с тревогой ждала родов. Конечно, роды — это самое обычное дело, все рабочие жены в этом доме рожали детей, делали аборты, хоронили новорожденных. Детские гробики — обыденное явление на Есениовой улице. Но как ни вспоминала Анна обо всем этом, все равно дома одной жутко и тоскливо. В этом, конечно, нельзя никому сознаваться, — Анна знает, что соседки стали бы смеяться над ней, а Чинчварова сказала бы: «Ишь какая чувствительная графиня! Не хочешь ли ты уже сейчас завалиться в постель? Я родила семерых живых и двух мертвых и всегда на другой день уже стояла у плиты или у корыта».

Анне было очень тоскливо без Тоника в такие сумрачные вечера. На этой неделе в литейном цехе готовили модель станины для большого токарного станка, Тоник работал сверхурочно и возвращался поздно. Но почему-то сегодня догорающий осенний день особенно гнетуще подействовал на Анну. Сердце ее сжалось, как сжимается перед бурей сердце птички, прижавшейся к стволу большого дерева.

Она не могла усидеть дома. Набросив на голову платок, она пошла встретить мужа и долго прохаживалась у решетчатых ворот завода, боясь отойти далеко, чтобы не разминуться с Тоником. Уже совсем стемнело. При свете, падавшем из окон цехов, был виден только посыпанный песком двор завода. Наконец, Анна увидела Тоника. В группе других рабочих он вышел из литейного цеха и торопливо прошел в проходную, к контрольным часам. Оттуда он увидел Анну, которая стояла, держась за железные прутья ограды. Тоник издалека улыбнулся ей.

Сторож открыл ворота. Тоник сжал руки Анны. Ее голубые глаза сказали ему: «Мне скучно без тебя и очень страшно, Тоничек». Его твердый взгляд ответил: «Я тоже беспокоюсь о тебе, Анна. Но мы сделаем все возможное, чтобы роды прошли благополучно. Не бойся!» Все это было сказано глазами, а губы не произнесли ни слова. Плечом к плечу Тоник и Анна пошли по улице.

— Я провожу тебя до дому, Анна, — сказал он. — А потом поеду в Коширже. Яндак выступает там на митинге, мне надо поговорить с ним. Но я не останусь до конца и скоро вернусь.

— Приходи скорей! — сказала Анна, прильнув к нему.

Дойдя до первого углового фонаря, он увидел в тени фонарного столба Ярду Яндака, шедшего какой-то нетвердой походкой. «Легок черт на помине… или хотя бы чертенок», — хотел пошутить Тоник, но не пошутил, заметив, что студент понурил голову и лицо у него расстроенное. Тоник и Анна остановились. «Что случилось с Яроушком?» — подумала Анна.

Увидев своих друзей, студент не удивился и даже не поздоровался. При свете фонаря его лицо казалось еще бледнее.

— Я был у вас, — сказал он. — Чинчварова сказала мне, что ты на сверхурочной…

«Правильно. Но почему он как-то странно говорит все это?» — подумали Тоник и Анна, вопрошающе глядя на Ярду.

— У меня к тебе просьба, товарищ Кроусская. Разреши мне переночевать у вас несколько дней.

— Ну конечно, — ответил Тоник.

— Приходите, Яроуш! — добавила Анна.

Но это еще не было объяснение. Оба они ждали, что скажет дальше Яндак-младший.

— Я больше не вернусь домой. Перееду к дяде. Он, правда, тоже буржуй, но у меня больше никого нет. Его сейчас нет в городе, он вернется дня через три…

Кроусским оставалось только удивляться и ждать какой-то недоброй вести.

Брови юноши дрогнули, в глазах мелькнуло отчаяние.

— Отец изменил нам! — воскликнул он.

Это было как взрыв бомбы. Тоник тоже побледнел, ему вдруг вспомнились лакированные туфли жены Яндака. Он воинственно выпрямился и чуть наклонился вперед, сжав кулаки. В его глазах сверкнула ненависть. Так они несколько секунд стояли друг против друга. Ярде хотелось только одного: упасть кому-нибудь на грудь и заплакать. Рядом стояла Анна, сочувственно глядя на него.

— Пойдем, рассказывай! — твердо сказал Тоник.

Они пошли. Рассказ Ярды был недолог. Отец вдруг переменил ориентацию. Он за сохранение прежней политической линии социал-демократов и против создания новой партии. Он считает, что надо выждать. Сейчас всякое революционное выступление было бы обречено на неудачу. Отец ссылается на примеры Финляндии и Венгрии и утверждает, что революционная волна в Германии идет на убыль, а против России готовится вооруженная интервенция всех стран. Рабочее государство неминуемо будет разгромлено…

— Что-то странное случилось сегодня с отцом, — заключил Ярда.

— Ты ему доверяешь?

— Нет, — был тихий ответ.

— Может быть, у него есть какие-нибудь сведения, которых нет у нас?

— Нет.

— С кем он сегодня виделся?

— Насколько мне известно, ни с кем. С утра он работал дома, потом поехал на процесс..

Тоник даже не спросил о приговоре, хотя еще не знал о нем.

— Знает еще кто-нибудь об измене твоего отца?

— Нет, ты первый.

Тоник быстро зашагал к ближайшей телефонной будке. Бросая кроны в автомат, он стал искать по телефону партийных руководителей и, наконец, дозвонился до секретаря районной организации.

— Депутат Яндак изменил нам! — взволнованно сообщил ему Тоник и передал свой разговор с Ярдой. — Собака Яндак! — воскликнул он в заключение, вспомнив, как он в Народном доме извинялся перед депутатом. Трубка молчала. — Ты слушаешь? — беспокойно крикнул Тоник.

— Сволочь он! — раздалось в ответ.

— Сегодня в Коширже митинг, — продолжал Тоник. — Наверное, он уже там начнет свои выпады. Надо немедленно ехать в Коширже и разоблачить изменника.

— Я поеду, — сказал секретарь, потом, помолчав, добавил словно в раздумье: — Подлец!.. Вот что, — продолжал он, — На сегодняшний вечер у нас были другие планы, но придется перестроиться, это дело важнее всего. Ты единственный свидетель против Яндака, тебе тоже придется ехать в Коширже. Революционный долг, разумеется, требует, чтобы сам Ярда разоблачил изменника перед лицом рабочих, но на такую стойкость с его стороны я не рассчитываю. Яндака нужно политически уничтожить!

— Ладно, я поеду, — сказал Тоник, вешая трубку.

Анна и Ярда ждали его около телефонной будки.

— Я еду в Коширже, Анна. Когда вернусь, не знаю, но, наверное, поздно, — сказал он. — Честь труду!

Он быстро пожал ей руку и лишь мельком взглянул на нее, потом обратился к студенту:

— Иди с Анной, она устроит тебя на ночлег. Но у нее каждую минуту могут начаться роды. Если это случится, разбуди соседку Чинчварову и сходи за акушеркой.

Он побежал вдогонку за трамваем и вскочил на ходу. Мелькнула мысль об Анне и Керекеше. «Все это сейчас не самое важное, под угрозой находится рабочее дело. Надо разоблачить изменника!»

И Тоник поехал разоблачать Яндака, а Анна и Яроуш пошли домой.

Анна и Яроуш сидели в комнатке. Подаренная Маней керосиновая лампа с бумажным абажуром бросала желтый круг на стол, покрытый дешевой скатертью. Лица Анны и ее гостя оставались в полутьме. Анна чинила белье. Оба молчали. Иногда Анна сочувственно поглядывала на юношу, а он поднимал глаза и безмолвно благодарил ее за ласковый взгляд, в котором сейчас так нуждался. Он видел голубые глаза Анны, ее лицо, которому близкое материнство придало особую прелесть. Вот их взгляды ненадолго встретились, и Анна, чуть смутившись, сказала мягко:

— А что случилось, Яроуш?

— Страшная вещь, товарищ Анна.

И вот они сидят, словно под стеклянным колпаком. Дом полон движения и шума, но здесь царят безмолвие и неподвижность. На лестнице и в подъезде непрерывно раздаются шаги, открываются и захлопываются двери, в коридоре журчит водопровод. В квартире Кучеры Славка шлепает ревущего четырехлетнего Франтика, рядом унтер-офицерша укачивает своих близнецов, напевая им модное танго:

Тоник всегда посмеивался над этой песенкой русских белоэмигрантов. Но сейчас в комнате Анны не смеется никто. Гнусавое танго унтер-офицерши и все другие звуки не проникают на островок под стеклянным колпаком, они разбиваются об этот колпак, скользят по нему и падают вниз. Синие глаза Анны подобны большим сапфирам, и вокруг ее белокурой головы — ореол от света лампы. Ее руки слегка шевелятся, кончики пальцев ласкают иглу. А в это время где-то в Коширже политически казнят отца Яроуша…

— Что вы теперь будете делать, Яроуш?

— Не знаю, товарищ Анна.

Кто-то медленно и с трудом поднимается по лестнице, словно неся тяжелое бремя. «Брось игрушки и учись, бездельник!» — кричит рядом жена Чинчвары. «Тоник — хороший коммунист, — думает Ярда. — Он сильный, он сокрушит моего отца, он хорошо выполнит свой долг перед партией, это несомненно. Тоник и Анна — цельные натуры, им все ясно, и они никогда не колеблются. Им чужда трагичность, она чужда вообще всем партийным товарищам, только он, Ярда, колеблется, он надломлен и подавлен. Никто его не поймет и никто ему не поможет. Он чужой здесь. Рабочие принимают его у себя, советуются с ним, верят ему, но они никогда не считали его своим. Анна, которую он втайне любит, жалеет его, смотрит на него так ласково, как не посмотрела бы никакая любовница, но Анна никогда не сказала ему «ты», как запросто говорят друг другу партийные товарищи. Да, это самое страшное: те, кого он любит, делу которых он посвятил свою жизнь, кому он выдал сегодня на казнь своего отца, не принимают его в свою семью. Он чужой им…»