11

За несколько минут до лекции к Евдокии Петровне подошла Норшейн.

— Я к вам, — предупредила она. — Если не возражаете.

— От такой чести разве отказываются?

Войдя в свою аудиторию, Евдокия Петровна прежде всего отыскала глазами Норшейн. Та сидела за последним столом, положив локоть на подоконник.

Через окно видны неподвижные серые облака. К стеклу меньшей створки окна прилип почерневший кленовый лист, от которого вниз сползает точно привязанная за нитку дождевая капля.

Все идет у Евдокии Петровны нормально, на уровне. Так говорила сама себе Норшейн. Но чувствовала она себя почему-то обворованной. Вчера, когда она сама работала в этой же аудитории, с этими же студентами, все было иначе. Вчера ребята вроде бы везли воз. Тяжелый. С чужой поклажей. Сегодня они увлечены, спорят, тонко направляемые преподавательницей, горячо спорят, со страстью, с какой-то личной заинтересованностью. Анне Арнольдовне стоит некоторого труда сдержаться, не выскочить со своим мнением. Конечно, эти юнцы, распаленные, возбужденные, тут же ринутся ей возражать, отстаивать себя. И пусть бы. Неважно, что она гость, что старше их, ведь это радость несказанная — ощутить себя сверстником юных, сопричастным к общему их делу. Она вовремя спохватилась. Ей показалось, будто она вот-вот задохнется. Но длилось это не дольше минуты. «Завидую. Жгуче. Гадость какая-то», — упрекнула она себя.

В любом другом месте — на заводе, на фабрике, в колхозе — везде удается всесторонне, с большой долей объективности оценить труд людей. И по качеству, и по количеству. В педагогическом деле эта аттестация всегда осложняется различными сопутствующими обстоятельствами. Пока еще не найдены точные критерии, которыми можно было бы руководствоваться, определяя значимость работы преподавателя. Об одном и том же факте или явлении подчас выносятся совершенно противоположные суждения. Может быть, так и надо. Ведь деятельность педагога многогранна, поистине необъятна. И надо учесть еще, что друг большей частью утверждает одно, противник сознательно — иное, равнодушный — третье. И так без конца. Сколько горя причиняет это учителям, сколько невидимых миру мучений знают только они. И как эти одержимые святые люди все выносят, совершая ежедневные, скрытые от чужих глаз, безвестные подвиги свои, наверное, навеки останется тайной.

Подавленная, досидела Анна Арнольдовна до звонка. Лишь под конец взяла себя в руки. Выходя вслед за Коростенской из аудитории, словно бы между прочим, небрежно бросила:

— Как там наш шеф? Не просит еще отменить отставку?

— Нет вроде.

— Вот бы вам взойти на престол, — закинула на всякий случай удочку Анна Арнольдовна.

— У меня иные планы.

— Кто не поп, тот батька, — веселея, произнесла Норшейн.

После такой беседы Евдокии Петровне хочется немного постоять возле мужа. Ждала она Давида Исаевича возле его аудитории. И вот он рядом — с большим деревянным циркулем, с широкой, покрытой лаком линейкой. Раскрасневшаяся Евдокия Петровна шепнула ему:

— Норшейн была у меня.

— И как? — тоже чуть слышно, с тревогой осведомился Давид Исаевич.

— Я уже не страшусь студентов, — туманно ответила Евдокия Петровна. — Без робости вхожу к ним и на практические занятия. С ними удивительно интересно, но много надо знать, ох много…

— Зачем она приходила? Как полагаешь?

Евдокия Петровна пожала плечами.

Лекцию свою Давид Исаевич читал с наслаждением, уверенно наносил цветными мелками на просторной, во всю стену, доске линии эпюров, стремился объяснить позиции чертежа предельно ясно. Вопросы разрешал задавать по ходу изложения материала, не боясь, что порвется нить рассуждений. Он словно бы вел сражение. Бросал в бой, по мере надобности, известные, доказанные на предыдущих занятиях теоремы. В подходящий момент вызывал из резерва и вводил в дело наглядность — собственноручно сработанную модель: пирамида трехгранная стремительно пронзала насквозь толстую четырехгранную пирамиду.

Делал он все как обычно, но одновременно, параллельно со всем этим, его не покидали мысли о жене.

Он не знал, разумеется, что Евдокия Петровна в это время топталась возле двери месткома, куда ее пригласила Норшейн. Что-то мешало ей переступить порог. А удерживал, должно быть, неожиданно раздавшийся колокольный звон. Давно Евдокия Петровна не слышала этих звуков из-за каменной ограды храма. На старой квартире изредка, по утрам, малиновый звон нарушал привычную тишину, а нынче, переехав в другое место, Евдокия Петровна совсем отвыкла от него. Перед ним она трепетала всегда, сколько себя помнит, с раннего детства. С этим звоном у Евдокии Петровны связывались все беды юности — и то, что ей, дочери священника, не давали учиться в школе вместе со сверстниками, крестьянскими ребятишками, и то, что ее в комсомол не принимали, и многое другое… Большой колокол пел, а мелкие колокольца отзывались мелкими брызгами — в церкви шел молебен за мир. Вот что остановило Евдокию Петровну.

Вряд ли студенты обратили внимание на некоторую взволнованность Давида Исаевича. Все корпели над своими форматками, отыскивая на чертежах точки встречи ребер с гранями.

После первого часа своей лекции Давид Исаевич кинулся разыскивать жену. И быстро нашел ее.

Увидев в приоткрытую дверь лицо Коростенского, Анна Арнольдовна понимающе кивнула:

— Слежка?

— А как же? — в тон ей отвечал Давид Исаевич. — Тут глаз да глаз нужен.

На что Норшейн бросила замысловато:

— Беспокоится о своем авторитете тот, кто в нем сомневается…