11

Всю свою жизнь Клара Борисовна следовала отцовскому завету: не жаловаться на судьбу. Что бы ни стряслось, она повторяла: это к лучшему… Даже сегодня, выпроводив сына и внука из больничной палаты, она была довольна, хотя боли почти не прекращались. Эти злые собаки, очевидно, только и ждали, когда она останется одна, чтобы напасть на нее. Пока возле нее на страже стояли двое мужчин, у хворобы не хватало мужества и дерзости накинуться на нее. Зато теперь можно поиздеваться над старым, больным существом.

В чистом больничном коридоре с мягкими коврами-дорожками стояла Клара Борисовна, одна-одинешенька. Так лучше — она не желает, чтоб кто-нибудь видел искусанные до крови губы. Ей тяжко, но ноги еще держат ее, и пока это еще возможно, она заставляет себя не поддаваться. Во всяком случае, размышляет она, кровать ее из палаты никуда не убежит.

За окном виднеются молодые клены. Клара Борисовна заметила, что они обрамляют лишь низенькую голубую ограду больницы. Дальше тянутся уже опушенные зеленью сады. За ними просматривается железная дорога. По ней ползет, выгибаясь змеей, бесконечный товарный эшелон. Гулкий перестук колес товарняка докатывается аж сюда, к больнице.

Возле железнодорожного полотна в холодной воде отражались лучи первомайского солнца и навевали грусть: кто знает, удастся ли ей выбраться когда-нибудь на пляж реки Казанки.

На противоположном берегу раскинулся заводской район города с новыми кварталами высотных домов и заводских труб.

«Это уже не мой мир», — подумала Клара Борисовна. Возможно, эти слова она произнесла вслух. Во всяком случае, в ушах ее, как в пустой бочке, звучало:

— Это уже не мой мир!

Клара Борисовна растерялась и вдруг почувствовала, как на нее надвигается темная тень, которая обожгла ее, словно кипятком. Пожила? И будет. Хватит! Так нет же, жалко, неохота уходить из этого мира.

Из затаенных уголков памяти вдруг всплыли последние дни ее отца — мучительные дни. Видимо, и с ней сейчас происходит то же самое. Лишь сию минуту Клара Борисовна в полной мере постигла, что пришлось пережить отцу, какие муки испытать.

Затерянный среди лесов, родной городок Клары Борисовны никак не мог оправиться от погромов. Долгое время не только судьба отца и ее собственная, но и судьба не родившегося еще тогда Давида висели на волоске. До сих пор Клара Борисовна помнит блеск отцовских глаз, когда он, очень походивший на Льва Толстого — с такой же бородой, как у этого великого русского человека, с таким же высоким лбом и даже с такими же морщинами, с копной седых волос под черной ермолкой, — говорил не очень громко, но внятно и четко. Невозможно было установить, жалуется он или разгневан:

— Ну ладно, человек кричит, когда только-только рождается, это объяснимо. Все невзгоды, все несчастья еще впереди и ждут его. Но ежели подоспел конец, можно ведь позволить страдальцу тихо заснуть. И все!

Порою некоторые слова отца сплетались в сказочный венок. Хотя Клара Борисовна была уже взрослой замужней женщиной, смысл отцовских речей не всегда достигал ее разума. Лишь теперь, так, по крайней мере, ей кажется, она постигла их:

— Гору рушит железо, однако железо плавит огонь. Огонь гасит вода, а воду выпивают облака. Облака разгоняет ветер, но ветер разбивается о тело. Тело же ломит страх, хотя страх унимает вино. Вино убаюкивает сон, но сон гонят жуткие боли. Боль, пожалуй, может прервать лишь смерть…

Табакерка отца всегда лежала под подушкой. Чтобы достать ее, ему достаточно было протянуть руку. Наверно, до конца дней своих Клара Борисовна не забудет, как отец осторожно открывал обеими руками коробку, всовывал в нее толстый и указательный пальцы и извлекал щепотку табака. Он подносил табак к ноздрям и всасывал в себя.

— Мы как-то недавно беседовали о счастье, — однажды сказал отец, оглядывая дочь. — Что это — счастье? Старый вопрос. Каждое время дает на него свой ответ. Теперь бы я ответил на него так: человек счастлив тогда, когда не ощущает никакой боли. И это правильно и неправильно. Понимаешь, курам снится просо. Разумеешь или нет? То, что человек порою считает счастьем, на самом деле временное удовольствие. Счастливый по-настоящему свое счастье не ощущает и ощутить не может, ибо секрет счастья состоит в том, что у него, у настоящего, нет ни вкуса, ни запаха.

Теперь-то Клара Борисовна до конца прочувствовала слова отца. Всему свое время, как говорится.

Он был резником-скотобоем, и это ко многому обязывало его. Борух-Давид-Айзик, или как его в местечке звали Борихайзик, был добросердечным человеком.

О жизни родителя своего, пока она получила возможность сама ее наблюдать, Клара Борисовна слышала многое, но больше всех событий в память врезались два.

Еще будучи юнцом, Борихайзик решил, что уедет в Палестину. Привыкший с самого детства к чистосердечности, он прежде всего обратился к своему отцу, к дедушке Клары Борисовны, чтобы тот благословил его на такое дело. Однако вместо желанного разрешения и доброго напутствия получил как пощечину неожиданный запрет.

— Почему? Неужто это грех?

— Каждый плод в свое время созревает, — был ответ деда Клары Борисовны, который не любил повторять дважды. Сказал — и конец. Он тоже был резником-скотобоем. Слово деда считалось законом. Больше ни о чем с наследником толковать он не стал.

Борихайзик, как говорится, был настоящим сыном своего отца — яблоко от яблони недалеко падает. Паренек решил, что плод уже созрел. Без гроша в кармане, налегке, Борихайзик убежал из дому. Лишь под Овручем отец догнал его.

Дед Клары Борисовны мог бы, конечно, стянуть с сына штаны и наподдать как следует взбунтовавшемуся чаду, но у него достало ума понять, что отпрыск его во всем походит на него, что парень таки вырос из пеленок и березовый прут для него не самое страшное наказание.

— Голова учит задницу, а не наоборот. Хотя следовало бы хорошенько погладить это самое место пониже спины.

Он не был уверен, что слова в эту минуту могут помочь, и все же, глядя в глаза Борихайзику, строго сказал:

— Славненько, ничего не скажешь. Ищешь добро только для самого себя. Стало быть, здесь, в изгнании, ты покидаешь меня, свою мать, друзей… Значит, нам можно здесь быть, а тебе нельзя. Нет, дружок, так не поступают. Если бы все могли вернуться туда, тогда — пожалуйста. Когда настанет время, мы все уедем. Покуда же сиди тут… Вот что я тебе хотел сказать. Теперь поступай, как знаешь. Шагай. Держать не стану…

Борихайзик задумчиво стоял, опустив голову. «Может, и прав отец?» — спрашивал он самого себя. Скорей всего, да. И впрямь некрасиво. Если не все могут пока перебраться туда, значит, и он, Борихайзик, должен подождать. Он не лучше других, он — простой смертный…

Домой они вернулись вместе.

И тем не менее для Борихайзика это не прошло даром — отец женил его, тем самым привязав к дому, чтобы и мечтать не смел вновь рвануться из гнезда.

Наверно, оттого Борихайзик и возненавидел свою жену еще до того, как провел с ней первую ночь.

Привыкнуть к этой женщине Борихайзику так и не удалось.

Борихайзик, однако, не был бы самим собой, если б поддался обстоятельствам. Он дал себе обет — избавиться от супруги. В конце концов терпение лопнуло. Совершить задуманное было несложным делом. По религиозным законам еврей имел право дать развод жене даже по пустячным причинам — пересолила супруга суп, и это могло стать поводом к разрыву брачных отношений. Как же поступил Борихайзик? На лоскуте пергамента он написал слово «разведена», прикрепил к лоскуту веревочку и прикрепил к одежде жены. В один миг она перестала быть его женой. Просто и грубо.

Это произошло, когда Борихайзик взял в свои руки отцово ремесло — хазоке, то есть преимущественное право на аренду отцовского дела. Вторая жена Борихайзика, Малке, мать Клары Борисовны, была почти вдвое моложе мужа и имела все достоинства. Впрочем, один недостаток у нее все же был — длинный язык. Неустанной болтушкой оказалась она, даже заснуть молча не могла.

Богачом Борихайзик не был, но и не бедствовал. Как-то удавалось ему сводить концы с концами. От каждой зарезанной коровы и вообще от каждой скотины ему перепадала селезенка, кончик печени и порядочный кусок двенадцатиперстной кишки, кроме того, он получал еженедельно от общины трешку за работу. Этого, конечно, было маловато, но у него были кое-какие приработки. Он покупал ягнят, обрабатывал их шкурки, продавал и оставался с прибылью. Борихайзик вкалывал до соленого пота, не жалея сил. Он также занимался обучением местечковых парней, которые уже закончили начальную школу. Разумеется, гимназией учебное заведение Борихайзика не назовешь, но религиозное учение ребята познавали у него хорошо. Он был к тому же одаренным наставником. Репутация «вуза» Борихайзика в местечке была высока, все стремились попасть на его занятия. Конечно, кое-какую плату он имел с этого дела. Вот так, по крупицам, семья и собирала свои средства к существованию.

Борихайзик дружил с местечковым водовозом, которого любил, потому что был тот таким же тружеником, как и он сам. Водовоз любил задавать всевозможные вопросы, порою очень даже обидные. Однажды водовоз спросил, сощурив один глаз:

— Реб Борихайзик, вы когда-нибудь пробовали знаменитую запеканку или удовлетворяетесь коровьими кишками?

Борихайзик не рассердился и гордо ответил:

— Тот, кто благословил Авраама и Йицхока, научил и меня есть кугл из мяса…

Водовоз был не дурак и понял Борихайзика. Намек водовоза все же задел гордость резника. Мясо, мясо, всегда мясо… Грешить нечего, в народе правду говорят: от излишнего пользы не бывает. Его порою тошнит, когда его маленькая жена Малка возится на кухне с этим мясом. Сначала вымачивает его, потом густо солит, оставляя на доске на целый час, потом моет в семи водах и лишь затем начинает крошить. А когда это кушанье начинает издавать осточертевший запах, тогда, бедный Борихайзик, держись стоически, пока голод не пересилит отвращение. Пост, однако же, длится недолго — хочешь работать, уважай жратву. Именно ради этого Борихайзик отправлялся в синагогу на рассвете, чтобы обрести право поесть спозаранку — до молитвы еврею запрещалось кушать. Все местечковые думали: чуть свет, а он уже на ногах, на пути к молельному дому. Вот это набожность! Молиться Борихайзику приходилось с местечковыми ремесленниками, с портными, с шапочниками, с сапожниками — рядом с теми, кто начинает свой рабочий день рано утром. Среди них был его всегдашний спутник — водовоз. С ним-то Борихайзик и возвращался из синагоги домой, с удовольствием слушая его болтовню. Всякий раз балагур извлекал из своих запасников свежую прибаутку, выдумывал небылицы, а Борихайзик покатывался со смеху.