— Если лесину от хлыста затесать остро, а на комель навязать камень и затопить? Комель встанет на дно, а вода подымет острие. Добро ли будет?

— Не добро. Острие повернет по воде, и нурманны сверху уйдут без всякой помехи.

— Не добро…

— А навязать под острие поводок с якорем? Вот она, лесина, и встанет против воды.

— А острие подтопить поводком, чтобы его наружи было не видать!

— А острие не оковать ли?

— Худа не будет.

…Кормчие Ролло вовремя остановили оба драккара норангерского ярла. Драккары же Ингольфа оказались в опасной близости к ловушке, и его большой драккар едва не погиб. Гребцы успели пересесть лицом к носу и дать обратный ход. Страшное острие коснулось днища, но дуб выдержал.

Ролло и Ингольф беспомощно наблюдали за гибелью третьего и последнего драккара бывших владетелей Беммель-фиорда. Но Гауку и Гаёнгу все было уже безразлично, а Ингольф обеднел на один из своих драккаров. Меньший драккар уллвинского ярла шел за «Соболем». Кормчий «Куницы» слишком круто отвернул к берегу и посадил драккар на мель. Викинги спрыгнули в мелкую воду и тщетно пытались столкнуть «Куницу». Они принялись за разгрузку, выбрасывали добычу, но «Куница» сидела как прикованная.

На близком пологом берегу, присев в кустах тальника и лежа на животах в низких зарослях лопушистой мать-мачехи, терпеливо кормила речных комаров тайная засада ладогожан. Сильной и меткой стрельбой лучники новгородского пригорода загнали викингов за обращенный к реке борт, но и тут потерпевших крушение на излете доставали стрелы с плотов.

Ингольф не решился подойти к обреченному имуществу, но не покинул своих. Закрыв уцелевших викингов «Куницы» от плотов высоким бортом большого драккара, он принял пловцов.

У ладогожан не нашлось камнеметов и самострелов, чтобы побить остальных нурманной, когда те осторожной ощупью, как слепые, пробирались по опасному месту.

Тащась медленнее ленивого течения, нурманны еле двигались. На носах лежали наблюдатели, внимательно рассматривавшие воду и предупреждавшие о струйках, расходящихся на поверхности подозрительными треугольниками. И все же порой задевали затопленную смерть. Кормчий удерживал драккар почти на месте, и все ощущали, как острие скребло днище, щупая прочный смоленый дуб от носа до самой кормы.

Ладогожанские стрелки открыто били с плотов и с пологого берега. Драккары не отвечали. Все свободные от гребли викинги закрывали товарищей на румах щитами и телами в доспехах. От движений гребцов, от внимания наблюдателей и кормчих зависела жизнь. Так никогда не бывало ни в одном из походов!

На драккаре Ролло сорвало руль острием зуба, заклинившимся между обрезом кормы и рулевой доской. Это было последнее испытание. Однако Ролло и Ингольф тянулись со всеми предосторожностями до самого озера Нево, до спасительных, почти морских глубин.

Ладогожане грызли кулаки, обвиняя себя в тяжкодумстве. Не поспешили достроить камнеметы, мало, мало наставили на Волхове остреных лесин! Ушли четверо нурманнов, ушли… Но больше ни один не уйдет! И ладогожане продолжали затыкать Волхов до первой лодочки, принесшей весточку о сожжении нурманнов. Тогда люди пустились шарить по дну железными когтями, из-за добрых доспехов вытаскивать тела вестфольдингов и поднимать затонувшие на неглубоком месте драккары с богатым имуществом.

Кромный город отчуждился от своего Детинца завалами, засеками, заплотами. Ближние к Детинцу горожане злой рукой разорили для этого дела собственные дворы, чтобы никуда не дать выхода нурманнам с окаянным самовольным князем.

Дружинник принес князю Ставру стрелу, упавшую на излете во дворе Детинца. На древке была намотана желтовато-прозрачная ленточка пергамента с надписью. Самовластный князь развернул пергамент и прочел:

«Добрыня Боярин Плесковский с Женой Потворой Отрекаются от Тестя и Отца».

Ставр прочел и ласково, бережно положил на стол кожицу. А она, сказав без голоса свои нужные слова, вновь свернулась, как живая.

Что-то влетело в узкое башенное оконце и впилось в стену горницы. Ставр поднялся и взялся за дротик, глубоко засевший в бревне. Твердый каленый наконечник расщепил трещину и увяз, как забитый молотом.

Древко от удара раскололось и насело на железо. Силища? Такой дротик пронижет быка, пробьет латника.

Князь подошел к оконцу и высунулся, закрыв собой проем. Он захотел взглянуть, откуда метнули дротик. Разве различишь! В улицах за засеками много воинов. Этот дротик пущен не рукой.

Ставр разглядел камнемет, который, запрягшись в ременные и льняные канаты, новгородцы тащили на себе, но самострела не увидел. Мало ли где: на дворе, на пожарищах или на крыше, засели стрелки со своим малым оружием. Велик Новгород, велик…

На некоторых пожарищах, где дворы выгорели в день битвы нурманнов с новгородцами, трудились хозяева. Не прошло еще четырех дней, а уже поднимались свежие бревна новых стен. Быстро умеют строиться новгородцы. Вон кроют крышу желтой соломой. Хозяин забрался на конек, принимает снопы.

Издали и с высоты башни все люди казались Ставру букашками. Как муравьи, они ползли, каждый со своей былкой, собирать разоренные гнезда, хотя вон он, разоритель. Он здесь и может вновь разорить.

Нет, не может — это князь знал крепко. От нурманнов не осталось и пятой части той силы более чем в десять тысяч викингов, с которой они пришли в Город по его зову. Остальные, кроме уплывших с четырьмя ярлами, все побиты. Их побили эти самые муравьи, которые отстраивают свои дома и роятся на городских улицах, готовясь насмерть заесть последних врагов.

Как будто бы князь ждал второго дротика, чтобы его рассмотреть на лету. Не дождался. Отойдя от оконца — он не повернулся спиной, а отступил за стену, — князь заметил принесшего гостинец дружинника и только сейчас вспомнил о нем:

— Что стоить-то, ступай к своему месту.

Ставр вновь расправил пергамент, вновь прочел слова. И верно, третьего дня, нет, вчера, ему с тына померещился зять, боярин Добрыня, среди новгородцев.

Князь водил пальцем по упрямо свивавшейся коже. Потворушка-скворушка писала, она, она. Не наемный умелец, Ставр сам учил дорогую доченьку скрытной тайне письма, своей рукой водил ее рученьку, вместе с ней чертил буковки. То-то было радости обоим, когда от буковок в головку ненаглядной поднялось первое слово, когда разумнице открылось письмо. Она и эти слова, посланные Добрыней на стреле, выводила, она, кровинушка, умница. Некому больше. Не каждый ученый писец из своих горожан или из иных так хорошо напишет.

Добрыня не слишком силен разумом, ему не вести большие дела. Краше городской жизни ему кажутся подплесковские огнища, но сам он прямой и добрый человек. Когда дочери приглянулись синие очи и богатырская стать молодого боярина, когда пришлись к сердцу его ласковый голос и милое слово, — Ставр спорил со своей скворушкой. Но он нашел в дочери собственную упрямую волю и отдал ее за избранника. Да и неплох Добрыня, не всем иметь высокие тайные мысли, как ему, Ставру.

Скворушка уже мать троих детей, но для отца осталась прежней деточкой. Умница, умница… Не Добрыня, а она, не кто другой, как она, сумела повести так, что плесковитяне не выместили на крови Ставра злобу на князя. И дочь, и внучата живы и здравы. Для Ставра не могло быть лучшей вести, чем присланная Добрыней. Тягота пала с плеч.

Следует наградить дружинника. Где он? Ушел уже. Ладно и так. Князь был счастлив умом дочери. Она не для спасения тела отреклась от отца и научила мужа отречься. Она поняла ошибку отца. Ныне и сам князь понимал, что и не так и не вовремя он пошел на задуманное дело.

Однако же казалось ему, что он прав. Он по-прежнему верил, что меньшим людям не должно входить в управление Городом и землями, что не следует быть одной Правде для больших и малых. Никому не переубедить, не переспорить Ставра и не переломить его мыслей. Свое знание он выносил всей жизнью, как ему казалось. Но что ныне ему в этом знании! Праздна наука, из которой человек не умеет добыть нужного. Она, тонкая наука, подобна свиткам пергамента и папируса, где мудрецы изложили свои мысли. Их мало прочесть, нужно понять и суметь сделать. А как делать — не написано нигде.

Ставр вспоминал базилевсов-автократоров, кесарей Восточного Рима, переосмысливал виденное и слышанное. В самом начале кто-то один сумел устроить власть. А уже потом другие ее перехватывали и держали прикормленные иноземные дружины, как подпорку трона.

Великий князь франков Карл-Шарлемань покорял одни народы другими, разделял их и добился всего. Король и собирал разные дружины из разных народов, и содержал при себе иноземцев. Но не ими он взял первую власть, самую нужную, которая лежит внутри, как видно, всякой власти. Это самобытное начало есть живое семя княжеского дела.

Ставр слыхал о великих князьях болгар, арабов. И там кто-то сумел сделать первый дорогой почин изнутри народа. Такой почин прочен. Плох купец, начавший все дело на заемное серебро. Такому приходится за первый же промах расплачиваться самим собой.

Обутый в мягкие сапоги, неслышный как рысь, в низкую дверь горницы проскользнул грек Василько. Погруженный в свои думы, Ставр не заметил его.

Слуга и советник князя пришел предложить отчаянно-смелое бегство. Он уже подговорил двух нурманнов спустить его и князя ночью в ров. Они проберутся среди трупов и проникнут через засеки. По своей привычке Василько приготовил подходящие рассказы — примеры из жизни великих людей Рима и Греции. Но сейчас, глядя сбоку на каменное лицо князя, он вдруг понял тщету всяких выдумок.

Грек ломал руки и тихо плакал, а его князь ничего не слышал, он был уже как мертвый! Подавленный несказанной горечью обреченности и одиночества, Василько исчез.