Из разговоров с Биаром поняли, что вниз по реке живут еще такие же люди, как рыболов. Узнали, что безымянная река, на которую вышла ватага, называется по-биаровски Вагой, а та река, в которую втекла Вага у мыса, носит имя Вин-о, стало быть, Двина.

У Биара не нашлось ни одной железной вещи, и это очень занимало ватажников. И оружие, и снасти, и весь ловецкий припас были костяные и каменные, из кремня. Ничего не скажешь, все сделано хорошо, добротно: и крючки, и шилья, и ножи, и гарпунные насадки для крупной рыбы. Но разве же сравнишь с железом! Биар рубил каменным топором березу. Тяпал, тяпал, тяпал — без конца. А Сувор такую же березку снес в два удара. И еще одному ватажники дивились: Биар знал, что такое кремень, а что кремень огненный камень, было Биару невдомек.

Доброга велел плыть дальше. Биар вместе с молодой девушкой, ее звали Бэва и она была дочерью Биара, погрузился на расшиву старосты. Бэва принесла с собой корзинку, обмазанную глиной, и запас угольков, чтобы кормить огонь. И верно, без железного огнива из кремня не выбьешь искру на трут.

Река Двина оказалась большой, полноводной, не как Вага, хотя и Вага в половодье казалась не меньше, чем Волхов. Биар знал Двину и показывал, как лучше срезать петли и держаться на стрежне. Ночевали в местах, которые указывал новый друг. Встречали вежи, подобные тем, что были на мысу, но людей не видели.

На третий день повольники отошли от ночлега и заметили, что снизу поднимается целое войско.

Не менее двух десятков больших лодей заняли стрежень, а вблизи берегов, по слабому течению, бежали, как утки, вереницы малых лодок.

Повольники затабанили веслами и поставили расшивы рядом. Они спешили вооружиться, хватались за шлемы, у кого они были, напяливали кольчуги. Нежданно получилось — и никто не мог сразу найти нужное, вдвоем и втроем хватались за одно. Кто успел натянуть спущенную тетиву, у того нет стрел. Другой искал щит, а сам на нем топтался.

На Доброгиной расшиве было больше порядка, но и на ней опоздали. Вверх по Двине забежали легкие лодочки и охватили повольников. На каждой лодке двое гребли широкими веслами, а трое или четверо натягивали луки.

Доброга кричал:

— Береги гребцов! Прикрывайся щитами!

А стрелы уже летят!..

На крайней из трех ватажных расшив опустились сразу два весла с одной стороны — и не поднялись. Расшива повернулась, и ее, как бревно, потащило течение. Еле справились.

Кто не успел вооружиться, тот присел на дно, прячась за бортами. Большие лодьи приблизились, и от них, как рои шершней, помчались стрелы.

— К берегу, к берегу греби! — распоряжался Доброга. Он стоял на носу своей расшивы в шлеме и в кольчуге, а Заренка двумя щитами прикрывала его и себя.

Все три расшивы повернули дружно. Одна большая лодья оказалась между повольниками и берегом. Расшива Одинца ударила в нее, пробила легкий кожаный борт. Лодья перевернулась, и расшива прошла над ней. За кормой, как гагары, из воды выскакивали головы чужаков.

Ватажники с размаху выбросились на пологий бережок, выскочили кто в мелкую воду, кто на сухое, и повернули расшивы бортами к воде, чтобы укрыться.

А на реке вопили и гомонили чужаки. Нестройно свистели в дудки и стучали в бубны. И большие и малые лодьи тучей нависали над берегом.

На твердой земле повольники опомнились, взялись за луки, начали выцеливать по-охотничьи и, выпустив десятка три стрел, отогнали чужаков от берега.

А и много же чужаков! Обойдут лесом, набросятся разом с воды и суши, тут и конец. Ватажники бросились рубить деревья для засеки. Валили деревья и злились с каждым сбитым деревом, кляли друг друга за беспорядок, за растерянность. Расшивы захламили, многие только на берегу добрались до своего оружия!

У четырех ватажников были прострелены шеи, у пятерых стрелы засели между ребер, а трое были ранены в живот. Эти плохи, выживут или нет — неизвестно.

На счастье, чужаки имели легкие стрелы — не с железными, а с костяными насадками. Чужаки-лучники били метко и часто, но их стрелы не могли пробить голову или застревали в теплой одежде.

Повольники устроили засеку, но их гнев не утихал. Тот, кто под тучей стрел только что прощался с жизнью, теперь сосал ладонь, проколотую стрелой, и требовал боя.

Чужаки издали посылали стрелы, которые без силы падали около ватажников. Одинец зашел в воду по колено и до плеча растянул длинный двухаршинный лук, подарок Изяслава. Тяжелая полуторааршинная стрела пролетела над водой, до перьев вошла в кожаный щит, и пораженный чужак упал в воду с большой лодьи. Одинец послал вторую смертельную стрелу. Чужаки отгреблись еще дальше от берега. Мужик хотел еще посчитаться за товарищей и за свое разорванное ухо, но Доброга позвал его:

— Будет. Не мечи стрел, береги.

Из леса потянуло дымком, за засекой кто-то ходил. Два десятка повольников обошли засеку по воде, бросились в лес и заметили чужих. Сувор догнал одного из них и уложил краем щита. За остальными не погнались, из страха попасть в засаду в незнакомом месте.

Подобрали оружие, брошенное убежавшими чужаками: гладкую, как цепилка от цепа, палку со вставленным в толстый конец моржовым зубом, еще дубинку с прикрученным жилами большим острым кремнем, и олений рог на палке, похожий на тот, с которым Биар вышел к повольникам на мысу. Нашлась мазанная глиной корзинка с горячими углями, тоже похожая на биаровскую. Только тут хватились повольники: а где же сам Биар с девушкой Бэвой?

Их не было, они убежали, а как и когда, того в общей суматохе никто не видел.

Повольники рассматривали оружие чужаков. Плохое. От него достаточно одной кожаной подкольчужной рубахи, не то что кольчуги. Сделано хорошо, прочно, но против железного ничего не стоит. Чужаки не выдержат рукопашного боя. А чтобы укрыться от стрел, Доброга придумал на борта расшив набить еще по две доски, для весел прорубить дыры и сверху прикрыться плетнями из веток.

Раненых уложили на хвойные постели и залили раны топленым жиром. Заренка держала на коленях голову своего двоюродного брата Радока. Радоку стрела угодила в бок. Вырвали ее. Парню плохо.

Едва слышным голосом он просил, чтобы сестра спела любимую и грустную новгородскую песнь:

Радок смотрел в вольное небо и шевелил губами. Ему казалось, что он тоже что-то поет.

Но ему мнилось, что кругом не товарищи, что он лежит не на мягкой хвое и не воздухом дышит. Его колыхала прозрачная, мягкая, теплая волна, и он опускался в подводное царство. К нему склонялись и его ласкали водяные розы. Он уходил глубже. Из чашечек роз выплывали красавицы, обнимали парня белыми руками, и он не мог насытиться счастьем…

Вода холодела и темнела. Радок затрепетал, искал и прижимал к себе невиданную красавицу, чтобы согреть сердце о сердце, приподнялся, глядел не мигая, но более не видел. Сестра прикоснулась к спокойному лицу и смежила брату веки. Роняет теплые женские слезы. На руках Или второй повольник прощается с жизнью.

Повольники трудились без отдыха всю короткую ночь, нарастили борта расшив и наготовили плетней. Теперь и настоящей стрелой не пробьешь, не то что слабой костяной. Можно сталкиваться на воду и считаться с чужаками за своих покойников. Из раненых семеро уже похолодели, а двое выходятся или нет — кто скажет.

В лесу за засекой, где стоял дозор повольников, было спокойно, и река против случайного стана опустела. Но чужаки не ушли.

На том берегу над деревьями и кустами поднимались дымки от костров. Бубны стучали и там, и в лесу этого берега. Пересвистывались дудки. Чужаки переговаривались.

Доброга на одной расшиве выплыл на стрежень. В излучине ниже стана были причалены большие лодьи чужаков. Доброгу заметили. Чужаки бежали по берегу и лезли в лодьи, готовясь отчаливать. Часто и тревожно били бубны.

Выше стана прямо на реке стояли на якорях пять больших лодей. Около них, как собаки на поводках, держалось десятка два маленьких лодок. Двину берегли с обеих сторон и держали повольников в осаде. Доброга вернулся на стан.

Повольники обсуждали, как им быть. Выждать, чтобы дело само показало? Чужаки дождутся, когда ветер потянет с берега, зажгут лес и выкурят на воду… И кто же знает, не послали ли они еще за своими? Лучше тотчас, первыми напасть, не теряя времени попусту. И так и так — драться.

Да, быть бою. Три расшивы, укрытые от стрел, смогут смять и потопить большие лодьи чужаков. Одну уже разбили. А о малых лодочках и судить не приходится. На воде верх будет за повольниками, хотя их осталось лишь четыре десятка, а чужаков будет несколько сотен.

Повольники судили правильно, и Доброга соглашался сначала напасть на верхние лодьи, потом смять нижние. Чужаки сами разбились. Побить — побьем. А дальше что?

Некоторые товарищи предлагали вернуться на свою реку, как привыкли называть Вагу. На ней места много и нет чужаков. Другие настаивали побить и покорить чужаков, взять выкуп и обложить погодной данью.

Как случалось и на больших и на малых вечах, повольники разбились почти поровну и, отстаивая свое мнение, бранились и грозились. В увлечении одного столкнули в реку — хорошо, что на мелкое место. А бубны чужаков, будто принимая участие в споре, били часто и тревожно.

Доброга крикнул:

— Чужаки налетают! Чужаки!

Горячие головы опомнились. А не вернуться ли к товарищам и не решать ли всей ватагой, как дальше поступать с чужаками?