Глава девятнадцатая В САДАХ ЭДЕМА НЕТ ТИШИНЫ

К обеду перед каждым на столе положили по кокосовому ореху и по паре плодов авокадо — раздавали купленные на Гренаде обязательные для моряков витамины, которых так не хватает в рейсе. Авокадо съели, а кокосовые орехи уносили в каюты в качестве сувениров.

Возвращаясь из столовой, Смолин встретил на трапе Ирину, она тоже несла кокосовый орех.

— А ты почему не взял? Такой сувенир для сына!

— Как-то не подумал, — пробурчал он, отметив про себя, что Ирина как-то необычно оживлена.

— У тебя хорошие вести?

Ирина помедлила.

— Знаешь, оказывается, отсюда, из Гренады, можно позвонить в Москву и даже в Киев. Ну не чудо ли?

— Хочешь позвонить?

— Хочу. Я была сегодня на телефонном узле. Говорят, пожалуйста! Только связь ночью. И не так уж дорого. И я заказала разговор с домом на сегодняшнюю ночь.

— Соскучилась?

— Соскучилась… — призналась Ирина. — Видишь ли, Костя, сегодня у Оли… день рождения. Ей исполнилось десять. Я тебе говорила, помнишь?

— Да! Да! Как же, помню! Бежит время…

— А ты не хочешь с домом поговорить?

— Нет!

После обеда формировались группы для встреч в городе. Доброхотова ехала в университет, рассказывать студентам об истории советских исследований в океане. С ней посылали в качестве переводчика Крепышина.

— Как ясное солнышко сияет наша Нина Савельевна, — сообщил тот Смолину. — Целый час конспект составляла. Представляю, что это будет за история исследований: «Я и моя роль в великих открытиях в Мировом океане!» Вечер воспоминаний.

Смолин вдруг обозлился на это молодецкое высокомерие человека, который не очень-то преуспел в науке, больше в околонаучной болтовне.

— Как-никак, а Доброхотова в самом деле когда-то что-то открыла в океане, — отрезал он.

— Вот именно: когда-то и что-то… — охотно подтвердил Крепышин.

— Нам бы с вами, Эдуард Алексеевич, хоть когда-то, хоть что-то открыть. Пока легче всего мы открываем собственный рот, и часто без дела.

И опять Крепышин не обиделся. Он умел не обижаться. Даже тогда, когда получал по носу.

Возле судна остановился небольшой автомобиль. Золотцев с Ясневичем отправились в местную гимназию — встречаться с ребятами. Везли в подарок книги. На «Онеге» потешались по поводу этих книг: «Лобовая советская пропаганда!» Мосин в каком-то закутке на судне отыскал… три тома Диккенса на английском языке, изданные в Москве. Ничего другого не нашлось. Однако Золотцев вполне удовлетворился, даже обрадовался — отличный подарок для детей! На Гренаде с книгами плоховато, а здесь — Диккенс! Классик! Как раз для школы!

— Золотцев без школы не может, — пояснила Смолину Доброхотова. — Я с ним не в первом рейсе. Чуть ли не в каждом порту мчится к ребятам. Так уж у него сложилось в жизни…

— А что именно сложилось? — не понял Смолин.

— Разве не слышали? — удивилась Доброхотова. — На судне об этом знают, кажется, все. У Золотцева когда-то погибла под колесами семилетняя дочка, первоклашка. Дорогу переходила, в школу шла. Ему сообщили, когда он был в рейсе. Его можно понять, — вздохнула Доброхотова.

Спустились по трапу. Золотцев и Ясневич, строгие, официальные, в костюмах, при галстуках. К губернатору в распашонках, а в школу при полном параде. Век живи — век учись!

Смолин смотрел вслед удаляющейся машине. Вот ведь какие дела! Потерял семилетнюю дочь… Смолин так и не испытал счастья быть отцом. Но он внутренне содрогнулся, представив, что значит в рейсе получить весть о гибели дочери…

Все торопились на берег. Вахтенные старались поскорее сдать дела сменщикам и, начищенные, отглаженные — любо посмотреть, — высчитывали ступеньки парадного трапа, ведущего к причалу. Руднев стоял внизу у трапа и согласно приказу Кулагина придирчиво осматривал каждого сходящего на берег. Пришлось задержать одного матроса, натянувшего на мощный торс купленную в Италии яркую безрукавку с американским флагом на груди и с надписью «Америка — это надежда!».

— Тебе за это платят, что ли? — лениво, как бы невзначай, поинтересовался у матроса Руднев.

— Кто платит? — не понял парень.

— Американцы.

Матрос заморгал:

— Никто не платит…

— Ага! Значит, ты по доброй воле решил заняться американской пропагандой на гренадской земле?

— Что?!

— По-английски понимаешь?

— Нет…

— Тогда на кой черт напялил на себя это художество? Знаешь, что здесь написано? «Я оболтус!» — вот что здесь написано.

Парень обескураженно провел лапищей по звездно-полосатому стягу, распестрившему грудь, не поверил:

— Шутите! — и решил защищаться. — А что тут особенного? Ведь красиво…

— За эту красоту гренадцы могут тебе подукрасить физику. Вот выйдешь из порта и увидишь патрули с винтовками. Почему они с винтовками? Потому что опасаются со дня на день нападения американцев. Вчера лекция была о положении на Гренаде, товарищ Ясневич читал. Ты что, не слышал?

— На вахте был…

— Так вот считай, что я тебя просветил. А теперь топай в каюту переодеваться.

И, глядя в широкую спину уходящего, проворчал:

— Черт-те что! Воспитывают нас, учат, высокие материи вдалбливают, знаем, какими плохими были эсеры и в чем состояли ошибки Плеханова, а в простейшем так и не научились кумекать.

«Ишь ты! Теперь и Руднев становится политиком, — подумал Смолин, вспомнив свой разговор со вторым помощником после его размолвки с Солюсом. — Выходит, уроки зря не пропадают. Не судно, а плавучие курсы политического ликбеза». И его, Смолина, тоже усадили за парту. Время, что ли, такое?

Человек десять мужчин и женщин из экспедиции и экипажа отправлялись на пляж. Все были оживлены, размахивали пластиковыми сумками с купальными принадлежностями, шутили.

Шествие возглавлял Ясневич. Глядя на него, Смолин усмехнулся: ишь ты, какой модно спортивный! Тропическая шапочка с длинным жокейским козырьком, броско оранжевая тенниска с алым парусом на груди, кожаные на «молниях» шорты, белые английские гольфы — говорят, в Италии экипировался. В руках держал массивную, на все лицо резиновую маску для подводного плавания. Отправляется покорять гренадские глубины!

Самой эффектной в компании оказалась Клава Канюка, белокожая, пышнотелая, улыбчивая, в ярком сарафане, она тут же привлекла внимание темнокожих матросов со стоящей у противоположной стенки причала моторно-парусной фелюги. Матросы что-то озорно кричали, призывно размахивали черными с белыми ладошками руками. Все хохотали, было беззаботно и весело. Только два грустных лица маячили у борта «Онеги». Одно помполита Мосина — он оставался на судне, потому что снова ожидалась экскурсия с берега, другое виднелось на баке судна и принадлежало Лепетухину. По распоряжению капитана на берег его не пускали.

Идти на пляж Смолину не хотелось. Обидно тратить время на бессмысленное лежание на песке — песок всюду песок. Лучше побродить по городу.

При выходе из порта он расстался с купальщиками и отправился куда глаза глядят. Он любил бродить в новых для себя городах в одиночестве. Что может быть лучше дуэта: незнакомый город и ты! Тем более такой город, как Сент-Джорджес. Бауэр говорил, что где-то здесь недалеко от берега расположен фруктовый базар. Интересно бы заглянуть туда, ведь базар — душа города.

От кромки бухты кривые улочки с трудом забирались к вершинам господствующего над городом хребта, на котором даже издали была видна светлостенная вилла губернатора. На верхних ярусах города среди торжественных куп деревьев торчали шпили потемневших от тропических дождей церковных колоколен.

Смолин шагал по булыжным мостовым, и городок ему казался удивительно знакомым. Вроде бы давно, еще в детстве, видел он эти замшелые черепичные крыши, эти розовые облачка цветущей бугенвиллеи в палисадниках, эту пеструю, разноликую, голосистую толпу, выхаживающую маленькое пространство приморской кромки города. И конечно же, когда-то и где-то он видел этого единственного в городе постового полицейского в белом пробковом шлеме, длинными осторожными руками с тонкими, как у скрипача, пальцами он дирижировал маленьким оркестриком местной уличной жизни, и руки его никого не звали к торопливости и суете. Ведь жизнь одна — зачем суетиться?

Может быть, это гриновский Зурбаган или Лисс, города счастливых людей? Но существуют ли в мире в самом деле города счастливых людей? Мы о них только мечтаем. Оказывается, здесь, в этом славном тихом городке, проходит передовая линия огня. Так сказал Гарри Бауэр. А деловой озабоченный Шевчик запросто отыскал эту линию своим вездесущим объективом.

Дорога, упрятанная под ветвями могучих хлебных деревьев, казалась проложенной в зеленом узком туннеле, она, не торопясь, увела Смолина в район вилл и особняков, возле них дремали жирно лоснящиеся лаком лимузины, а из садов, за которыми белели свежевыкрашенные и ухоженные стены, слышался мерный гул кондиционеров — в этот послеобеденный час они насыщали прохладой спальни состоятельных гренадцев. Вот в сад вышла молодая женщина в сарафане с роскошными смуглыми плечами, стала развешивать на веревке пестрое, как корабельные флаги, белье. Прекрасная женщина, прекрасные дома, прекрасные сады! Прекрасный мир, полный тишины и покоя!

Побродив по верхним улицам и не найдя базара, Смолин снова спустился к бухте.

На обочине шоссе привычно взглянул налево — дорога была пуста, и он шагнул на асфальт. В тот же миг раздался пронзительный визг тормозов, кто-то схватил его за руку, с силой отшвырнул назад, к обочине. У самого лица промелькнула металлическая скоба запора на кузове промчавшегося грузовика. Смолин быстро обернулся: рядом стоял худощавый темнокожий человек. Должно быть, лицо Смолина было все еще искривлено внезапным испугом, и казалось странным, почему этот человек, глядя на него, так спокойно улыбается, словно секунду назад ничего серьезного и не произошло. В его угольно-черных глазах дрожали веселые искорки, а в морщинах на лбу прятались такие густые тени, что чудилось, будто это не морщины, а глубокие надрезы.