Глава шестнадцатая ИСПЫТАНИЕ ГОРДЫНИ

Срыв международного эксперимента отразился на настроении всей экспедиции. Ради чего и шли так далеко, а все остальное побочно — биологи, геологи, геофизики — для плана! Костяка в рейсе не оказалось, одни мелкие косточки. Золотцев виду не показывал, бодрился, поблескивал неувядающим оптимизмом, но на сердце у него скребли кошки. Золотцева можно было понять. Не только у Солюса и Томсона, но и у него это был последний рейс, ему давно за шестьдесят, одолевают недуги, он устал от многомесячных скитаний, которых было в избытке в нелегкой судьбе морского ученого. Экзотика Золотцеву надоела. Когда проходили Босфор, он с неохотой вышел из каюты — Босфор видел десятки раз. Академик Солюс, восьмидесятилетний человек, постоянно пребывающий в юношеской экзальтации, Золотцеву представлялся в некотором роде старым чудаком. О нем он как-то обронил беззлобно: «Кажется, Экзюпери сказал, что все мы родом из детства. А в Солюсе это утверждение особенно наглядно».

Наверное, все-таки правы американцы, когда после шестидесяти пяти освобождают ученых мужей от власти в науке. Хочешь заниматься наукой — пожалуйста, занимайся, двигай вперед научную мысль, если еще можешь, но не командуй наукой — тебе это уже не по силам и делу во вред.

На эту последнюю свою поездку Золотцев делал ставку. Рейс должен был как бы подытожить его многолетнюю работу на морской ниве. Вариантов предлагали несколько, но он по праву личного авторитета выбрал именно «Онегу» — программа ее была значительна и престижна. Претендовали на роль руководителя этой экспедиции и те, кто помоложе, однако им было трудно соревноваться с Золотцевым. Когда Золотцева назначали, учитывали не только научные его заслуги, учитывали и характер, и манеру поведения, и даже внешний облик этого человека. В таком рейсе, предполагавшем громкое международное звучание, репрезентативный Золотцев был наилучшей кандидатурой для роли начальника. И не просто начальника, а тактичного, осторожного дирижера всего этого многоголосого оркестра, который не так уж стремится к единству музыкальной композиции, а, наоборот, чаще действует по принципу кто в лес, кто по дрова.

И действительно, поначалу рейс обещал быть не только плодотворным, но и приятным во всех отношениях. А главное, отмеченным серьезным знаком высокой политики. Недаром Золотцев без колебаний поддержал просьбу московской киностудии включить в состав экспедиции их оператора. Ради этой новой неожиданной кандидатуры понадобилось еще раз покорпеть над списком состава экспедиции. Кого-то пришлось, увы, принести в жертву.

Теперь уже всем было ясно, что рейс не удавался. Целая цепь неприятностей и в заключение разрыв с американцами. Удар для Золотцева ощутимый. Думал, вернется к берегам Родины со щитом, а выходит, на щите. И это его последний рейс!

Состоящий из двух человек отряд Чуваева в надеждах Золотцева теперь выходил на первое место.

— А мог бы выйти ты, Чайкин, — посетовал Смолин. — Все дело в этом разнесчастном конденсаторе!

У Чайкина загорелись глаза.

— Понимаете… появилась одна идейка…

Отказавшись от всего, Смолин и Чайкин безвылазно пропадали в пропахшей сгоревшей электрообмоткой лаборатории. Увлекшись, порой забывали приходить на обеды и ужины, и перед полночью после отбоя спохватывались и лязгали зубами от голода.

Однажды к ним заглянула Галицкая.

— Объявили голодовку?

Сбегала в столовую и принесла в кастрюльках суп. На другой день и вовсе освободила их от необходимости думать о дневном пропитании.

На третий день в послеобеденное время к ним заглянула Лукина.

— Уж не заболели ли? — поинтересовалась она, оглядев заваленную разобранными частями прибора и инструментами лабораторию.

Именно в этот момент вошла Галицкая с очередной дымящейся кастрюлькой.

Смолин перехватил взгляд, которым обменялись женщины. Нельзя сказать, что он был доброжелательным, хотя на губах обеих скользнула вежливая улыбка.

— Я вижу, у вас все в порядке! — Ирина бодро тряхнула распущенными волосами. — С голоду не умрете.

И, снова наградив Галицкую легкой светской улыбкой, поспешно вышла из лаборатории.

Галицкая вытащила из настенного шкафчика тарелки и ложки, разлила суп.

— Хлебайте, ученые мужи! Наука тоже нуждается в супе.

— Понимаете… Я получил искру! — Чайкин дергал головой, глуповато хихикал, словно передавал двусмысленный анекдот, подобранный на палубе.

— Искру? Когда?

— Только что, в энергоблоке я изменил схему, и вот… искра!

В лаборатории пахло соляной кислотой и канифолью. На столе возвышалось странное сооружение из металла, пластмассы, керамики, стекла, причудливо соединенных в одном организме, коротко называемом спаркером, а на самом деле представляющем собой гибрид спаркера с локатором бокового обзора. В этом неожиданном сочетании оба аппарата были нацелены на одно и то же дело — прощупывание океанского дна, вернее, поддонных недр, и каждый это делал по-своему, приводя узнанное к общему знаменателю.

— Включай!

Чайкин нажал кнопку, и за кварцевыми защитными стеклами аппарата ослепительно сверкнула молния.

Смолин откинулся на спинку кресла и завороженно смотрел на мощно пульсирующий, небесной яркости и силы свет. Добился все-таки! Ай да Чайкин! Главное, доказал: принцип абсолютно верен. Оба аппарата, заряженные еще невиданной раньше энергией, работают на едином дыхании.

Как только стало ясно, что «Онега» в Норфолк не заглянет и обещанный Марчем конденсатор невесть когда попадет им в руки, они снова взялись за поиск посильного в условиях судна решения судьбы аппарата. Жаль было все бросать, когда оставалось не столь уж много для технического завершения идеи. Тем более в Карибском море «Онега» должна пересечь отличное место — один из самых глубоких в Западном полушарии желобов. Вот там бы и опробовать спаркер! Довести его до нужного режима, а уж на Карионской впадине — если они все-таки заглянут туда — проделать задуманные Смолиным исследования. Это было бы идеально!

Смолин поймал себя на мысли, которая уже давно шевелилась где-то в глубинах его сознания. Что же получается? Поначалу он пришел на помощь Чайкину вполне бескорыстно, только ради интересов Ее Величества Науки. А теперь, выходит, в успехе спаркера уже заинтересован лично. Ведь спаркер Чайкина в случае успеха может дать новое подтверждение правильности концепции Смолина, ее способности принести реальный практический результат. Но ведь это тоже ради интереса Ее Величества! Не дачу же решил себе строить за чужой счет!

На стене каюты висела большая карта Атлантики, и в последнее время Смолин все чаще устремлял взгляд к ее западной части, где на голубом фоне моря еле различимо, как следы от мухи, проступали темные точечки Карионской гряды. Эти точечки — пики древних подводных гор, у их подножий океанское дно проваливается на огромную глубину в желоб земной коры, где будто льдины в половодье, одна гигантская литосферная плита наползает на другую, такую же громоздкую. Титаническая сила корежит, гнет, собирает в складки, словно лист бумаги, донные осадки. Именно такие складки должны существовать в непосредственной близости от Карионской гряды, а в них может быть нефть. Вся смолинская теория подтверждает подобное предположение. Лишь бы добраться до гряды! Вот там-то детищу Чайкина самый простор для работы!

Все последние дни Чайкин работал в одиночку, «Дальше мне как будто все ясно, — сказал он Смолину. — Я знаю, у вас полно своих дел. Позвольте теперь мне поколдовать самому». Смолин охотно поддержал: молодой ученый должен полагаться прежде всего на самого себя. Пускай пробует. В самом деле: а вдруг?

И вот наколдовал все-таки!

Одна вспышка, вторая, третья… Застрекотали включившиеся в работу аппараты, связанные в единой системе.

Раздался телефонный звонок.

— Черт возьми! — услышал Чайкин в трубке голос радиста Моряткина. — Не ты ли, Громовержец, там мудруешь? Спятил, что ли? У меня связь с Москвой, а ты мне все уши замусорил!

Чайкин испуганно потянулся к рубильнику, но молния в кварцевой трубке вдруг вспыхнула особенно ярко и не оборвалась тут же, как положено ей, а стала медленно затухать, словно теряя силы. Затухла совсем, и тут же из аппарата грозно потянуло гарью. Где-то в хаосе деталей проступил неяркий язычок огня, чуть подрожал и вспыхнул, опалив их лица жаром. Смолин сорвал со стены огнетушитель, опрокинул, ударил бойком о пол, что-то в нем змеино зашипело, выдавилась белая струйка пены и иссякла. Чайкин ринулся к двери, через минуту вернулся с новым огнетушителем в руках. Этот сработал сразу, однако огонь уже изрядно похозяйничал в самом главном блоке аппарата. Едкий дым наполнил лабораторию, по столу змейкой пробежала черная струйка расплавленного битума.

Смолин быстро захлопнул дверь, приказал:

— Обо всем — молчок!

Лицо Чайкина казалось мятым, на нем уже не было и следа недавнего выражения воли, энергии и счастливой надежды.

— Молчок? Как же так? Попадет по первое число!

— Молчок! — строго повторил Смолин. — Если объявим о случившемся, нашу работу тут же прикроют. А закрывать ее нельзя.

— Что же делать? — пробормотал Чайкин.

— Как что? Ясно! Работать. Продолжать начатое. Это же была победа! Творение твое стало живым. Пускай жило лишь несколько мгновений, но жило! Значит, все надо делать заново. — Смолин с улыбкой взглянул на почерневшие останки аппарата. — Знаешь, о чем свидетельствует этот пожар? О том, что в Москву ты привезешь отличный багаж: нового типа спаркер и удивительные результаты его работы в удивительном месте океана.

Чайкин не ответил. Опустив голову, он уныло рассматривал свои обожженные паяльником, покрытые ссадинами руки.