У ворот Антонова ждали Ольга и Ермек.

— Добросите меня до дома? — спросил Ермек, отлично зная, что в этом ему не откажут. Не отказали Ермеку и тогда, когда, с надеждой взглянув на Антонова, он попросил: — А за рулем… можно?

— Конечно!

Антонов сел рядом с ним, Ольга устроилась сзади.

Машину Ермек вел хорошо, подчеркнуто: осторожно, дабы продемонстрировать шефу свою шоферскую рассудительность и надежность. Надо бы Ермека пригласить домой на ужин, раньше они это делали часто, живет парень один, питается кое-как, почти всухомятку. А сейчас он такой респектабельный, при бабочке — ну как его выбрасывать по пути! Но Ольга помалкивает, неподходящее у нее настроение.

Высадив так и не дождавшегося приглашения огорченного Ермека около жилого дома посольства, некоторое время ехали молча.

— Пока тебя ожидали в саду, комары накинулись на меня как шальные. — Ольга ожесточенно почесала плечо.

В ее словах проступил давний затаенный страх перед малярией. Не приведи господь заболеть!

— Возьми с собой в Москву ампулы нивакина. Мало ли…

Недавно посольских всполошило известие о том, что один из наших специалистов, работавший в соседней с Асибией стране, вернувшись в Москву, умер от малярии — не сумели вовремя распознать болезнь.

Они помолчали еще несколько минут.

— Парит… — заметил он. — Похоже, что гроза будет.

— Зарницы над океаном полыхают. Жуть!

Он про себя улыбнулся ее девчачьей интонации: будто страшную детскую сказку услышала! Ольга всегда боялась грозы. В первый месяц их знакомства однажды в субботний летний день поехали они на речном трамвае прокатиться по каналу. В какой-то бухте со звучным названием теплоход пристал всего на несколько минут, и Антонов, как герой бунинского «Солнечного удара», вдруг предложил: «Сойдем?» Они сошли и оказались в веселом, пахучем березовом лесу. Здесь их и застала внезапная гроза. Спрятаться было негде, и они примостились под кроной старой березы. Хлестали потоки дождя, небо сверкало и грохотало, казалось, ствол березы от страха вздрагивал. Мокрое Ольгино лицо с широко распахнутыми глазами было молочно-белым, губы еле шевелились. Он прислонил ее, хрупкую, мокрую, трепещущую, к стволу дерева, прикрыл своим телом — от молний, грома, дождя, и так они простояли, пока гроза не прошла. В тот час он понял, что Ольга отныне будет с ним.

Дома не ужинали. Жарко, душно — не хотелось. Недолго посидели в холле, послушали по радио местные последние известия: «Президент заявил, что Асибия не позволит транснациональным компаниям распоряжаться в нашей стране так, как они делали раньше…» Ольга зевнула. Ее вовсе не интересовали транснациональные компании, она даже не знала, что это такое.

— Извини! — сказала вставая. — Намоталась сегодня.

И пошла наверх в спальню. После возвращения из Алунды они старались реже оставаться вечерами вдвоем. Делать вид, будто ничего не произошло, не могли. За естеством каждого бесхитростно оброненного слова теперь чудилась неискренность.

Антонов вышел на улицу, постоял на веранде в саду. Чертовский здесь климат. Вечером, несмотря на то, что солнце уходит, дышится почему-то тяжелее. Нагретая за день земля отдает воздуху тепло и влагу, воздух становится густым и липким, как клей. Впечатление его клейкости усиливает неизменно потное тело, на котором рубашка как компресс. Духота ощутима даже на глаз — ее как бы высвечивают желтые уличные фонари — вокруг светильников дрожат яркие ореолы, и кажется, сам воздух раскален до огненного свечения.

Ночью Антонов проснулся от ощущения невыносимой тяжести, которая придавила грудь. В алых шторах, прикрывающих окна, вспыхивали кровавые сгустки огня, от непрерывного грохота сотрясались стены. Антонов подошел к окну, отодвинул шторы, приложил лоб к стеклу. Молнии блистали непрерывно, небо в их блеске было голубым, и в это сияющее сатанинским огнем небо впечатывались глянцевитые от дождя, взъерошенные ветром космы пальм за забором соседнего дома.

В холле, охлажденном кондиционером, стало заметно прохладнее, гроза студила раскаленную за день землю. Антонов постоял у одного окна, потом у другого, снова задвинул шторы, лег на диван, накрыл голову второй подушкой.

Ему показалось, что проснулся он через какую-то минуту: потолок по-прежнему сотрясался от орудийного грохота, гроза продолжалась. Тропические грозы шумны, ярки, часто разрушительны, но скоротечны, а эта затянулась! Теперь и шума дождя не слышно. Сухая гроза, самая жестокая!

Антонов поднялся, чтобы пойти на кухню глотнуть холодной воды, и вздрогнул: на другом диване, съежившись под простыней, свернувшись калачиком и уткнувшись носом в диванную спинку, лежала Ольга.

Он присел на свою постель и долго глядел на спящую жену. Как в тот далекий счастливый летний день в подмосковной березовой роще, она пришла сейчас под его защиту! Как же она будет теперь там, в Москве, или, может быть, даже в Ленинграде, без него? Без его защиты?

Осторожно, чтобы не скрипеть деревянными половицами лестницы, он поднялся на второй этаж, в спальню, за Ольгиным пледом.

Когда накрывал им жену, она шевельнулась, что-то сонно пробормотала, и Антонов испугался: вдруг проснется, увидит его, склонившегося над ней, и пугливо, отчужденно уйдет обратно наверх. Только бы не уходила!

На этот раз заснуть ему уже не удалось. Бродил по холлу, на кухне пил содовую воду, стоял у окна… Зажег торшер и опустился в кресло у журнального столика. На столике лежал альбом Литовцева. Завтра позвонит Литовцеву и сообщит о предложении посла. Может быть, лучше сперва сказать об этом Кате? Не совсем ясный для Антонова человек этот Литовцев. А вот Катя кажется более определенной, к ней нельзя не чувствовать доверие.

Машинально полистал альбом. Чужие, старомодные лица — усики, кепи, краги… Давний, забытый мир. И на кой черт все это ему нужно! Теперь — новая возня. Почему не может он жить спокойно, уравновешенно, как живут другие?

Ольга обронила короткий стон, пошевелилась, ее нога высунулась из-под пледа. Ступня худая, тонкая, с длинными, мраморной белизны пальцами. Такая знакомая нога жены!

Он осторожно прикрыл ее краем пледа.

Гроза за окном стихала.