Гусаров попытался объяснить свою точку зрения, но был прерван одним коротким словом: «Приступайте».

Назавтра в Москву ушло второе письмо. Не вдаваясь в подробности, Гусаров просил об одном — вызвать его для личного объяснения.

Из Москвы ответили: «Выезжайте».

Ему не надо было специально готовиться к предстоящему разговору. Он чувствовал себя во всеоружии аргументов. Это сокращало сборы в дорогу, и уже на следующий день рейсовый самолет увез его в Москву.

Быть может, никогда еще в высших инстанциях с ним не разговаривали так недружелюбно и резко. Уже от одного обращения на «ты» передернуло.

— Значит, противишься?

— Прошу меня выслушать, — обошел вопрос Гусаров.

— Нет, теперь уж ты, будь любезен, выслушай. Немедленно отправляйся на завод (был назван знакомый московский номер) и учись, как налаживать двигатели водяного охлаждения. На это — десять дней. Все.

Нежданно-негаданно Гусаров превратился в практиканта. Оформив пропуск на завод, он бродил по цехам, беседовал с инженерами и рабочими, выспрашивал у них все, что хоть как-то привлекало его внимание. Глухая злоба к этому заводу, возникшая у него еще в том кабинете, быстро растаяла. Он видел увлеченных работой людей, которые явно гордились и своим заводом, и своими моторами. Их моторы были и впрямь хороши. Но разве двухрядная звезда Швецова была хуже?

Всего три дня пробыл Гусаров в роли практиканта. На четвертый день утром он написал заявление: «Еще раз прошу пересмотреть принятое решение».

Вечером того же дня он уже был в Перми.

Опять позвонили из Москвы. К удивлению Гусарова, его не упрекнули ни словом. Однако спросили, когда мыслится приступить к перестройке производства.

Готовый к разносу, Гусаров ответил:

— Прошу рассмотреть мое заявление и, по возможности, доложить о нем товарищу Сталину.

Последовало короткое молчание.

— Ваше заявление будет рассмотрено.

Апрель уже был на исходе, приближались первомайские торжества. Занятый обычными делами, Гусаров не переставал думать о том, какой оборот может принять его сопротивление.

Швецов не давал о себе знать, и Гусаров решил его не тревожить. Ничего обнадеживающего сообщить ему он не мог, а вести разговор вокруг да около значило бы только травмировать.

В ночь на двадцать восьмое апреля, ровно в три часа, из Москвы позвонил Поскребышев.

— Товарищ Гусаров? Будете говорить с товарищем Сталиным.

В домашнем кабинете мгновенно вспыхнул свет, захлопнулась форточка, заглушив шум дождя, хрустнула записная книжка, прижатая к столу ладонью.

Наконец в трубке послышался голос Сталина. Сможет ли Гусаров приехать в Москву с таким расчетом, чтобы вернуться к празднику домой? — вот что его интересовало.

Бросив взгляд за окно, исхлестанное дождем, Гусаров ответил:

— Не успеть. Погода у нас не летная.

Сталин помолчал немного, обдумывая как быть. Решение его было таково: Гусаров проведет в Перми первомайскую демонстрацию, после чего немедленно выедет в Москву. Не один, с главным конструктором Швецовым.

После разговора со Сталиным Гусаров долго не ложился спать, все расхаживал по кабинету. Уже под утро он позвонил Швецову и передал ему содержание короткой ночной беседы.

Аркадий Дмитриевич выслушал его, не задав ни единого вопроса.

— Я готов, — только и сказал он.

Майские праздники, всегда такие долгожданные, на этот раз будто утратили свою прелесть: их приход означал приближение срока отъезда. Не было настроения встретиться с друзьями, разделить с ними веселое застолье. Мысленно Швецов уже находился в Москве.

Второго мая над городом заголубело небо, выглянуло солнце. Сильный ветер погнал облака на запад. Засуетились на аэродроме техники, готовя пассажирский самолет. Рейс на Москву должен был состояться.

В полдень на летное поле, почти к самому трапу, подрулил автомобиль. Из него вышли Швецов и Гусаров. Шофер с помощью аэродромных служителей достал из багажника тяжелые предметы, упакованные в вощеную бумагу. Это были детали нового двигателя, всего несколько деталей, по которым опытный глаз мог представить себе важнейшие элементы новизны всей конструкции.

Как и все специальные рейсы, этот рейс не зависел от расписания. Ждать других пассажиров было не нужно. Едва определили на место поклажу, трап откатился и дверка самолета наглухо захлопнулась. Еще через несколько минут машина уже была в воздухе.

Планировали лететь без посадки, да не вышло. Где-то у Горького догнали грозу, и самолет вынужден был сесть. В аэропорту и заночевали.

Остаток пути занял немного времени. К обеду Швецов и Гусаров уже были в гостинице «Москва».

Наскоро подкрепившись, Гусаров поспешил к телефону. Он связался с Поскребышевым, сообщил о приезде.

— Очень хорошо, — Поскребышев словно обрадовался. — По возможности не отлучайтесь из гостиницы.

Это означало, что нужно быть наготове, в любую минуту может раздаться телефонный звонок: машина у подъезда — срочно в Кремль.

Вечером, посвежевший после сна, Аркадий Дмитриевич пришел в номер к Гусарову. Как будто между ними был уговор — ни тот, ни другой не заговаривал о предстоящей встрече со Сталиным. Да и вообще разговор как-то не ладился. Сидя на диване, они то и дело бросали взгляды на телефонный аппарат, как бы прося его подать голос. Но аппарат молчал, вызывая у них ненависть своим безмолвием. Он казался им отвратительным уродом, этот деревянный ящичек, без меры украшенный никелем, с высоким рычажком, похожим на два растопыренных пальца, на котором покоилась ушастая трубка. Конечно, если бы сейчас раздался звонок, то и аппарат выглядел бы иначе.

В просторном номере ничто другое не подлежало критике, все было очень просто, без претензий. Поэтому «расправившись» с телефоном, Гусаров и Швецов примолкли.

Делать было нечего, время тянулось медленно. Они заказали в номер ужин, еще с часок посидели за столом и, простившись, Аркадий Дмитриевич ушел к себе.

На следующий день, четвертого мая, все повторилось опять. Телефон по-прежнему молчал, и они не знали, чем заняться, куда себя деть. Поразмыслив, решили, что вовсе не обязательно обоим торчать у этого проклятого телефона, можно и отлучаться на час-полтора, по очереди, конечно.

По праву старшего Аркадий Дмитриевич первым воспользовался свободой. Набросив легкое габардиновое пальто, он спустился в вестибюль, купил свежую газету и вышел в Охотный ряд.

Москва, казалось, еще не отошла после праздников. Горластые репродукторы выплескивали на проспект бодрые марши, из магазинов выходили люди, нагруженные покупками, кругом была толчея, необычная даже для Москвы.

В сквере Большого театра не оказалось ни одной свободной скамьи. Все заполнили женщины с малышами и преклонного возраста люди, которым некуда было спешить. На дорожках то и дело попадались военные в новеньких формах и скрипучих ремнях; их серьезный вид ни о чем не говорил, а неторопливый шаг подтверждал, что сквер не перестал быть местом свиданий.

Заложив руки за спину, Аркадий Дмитриевич и сам сбавил шаг, наблюдая происходящее в сквере. На какое-то время он забыл, что привело его сюда. А вспомнив, заспешил назад в гостиницу, где его, подумалось, ждет-не дождется Гусаров.

Оказалось, от Поскребышева еще не было звонка. Одолев напряжение, вызванное бесплодным ожиданием, Гусаров взялся за кроссворд. С журналом в одной руке и с карандашом в другой он лежал на диване.

Им принесли обед и незатейливо сервировали стол. Пожилой официант с московским радушием справился, не надо ли чего еще. Его поблагодарили и выпроводили без поручений.

После обеда Аркадий Дмитриевич ушел в свой номер, а вечером они снова встретились у Гусарова. Только сейчас им пришло в голову открыть балкон, полюбоваться огнями Москвы.

Город будто не собирался спать. Под ними бурлил людской поток. Неясно различимый в быстро густевших сумерках, он давал о себе знать великим множеством звуков, которые сливались еще там, внизу, и доносились на девятый этаж глуховато рокочущим басом. Сигналили автомобили, их нестройные резкие голоса, казалось, были обращены вверх. После них как бы примолкал рокот проспекта, но тут же он слышался с прежней отчетливостью. Все вместе это и было Москвой.

— Вам не жаль? — Гусаров повел перед собой рукою, в которой держал папиросу.

Вопрос был недоговорен, но Аркадий Дмитриевич понял его смысл. В самом деле, ему нет еще и пятидесяти, а двадцать пять лет прожито в Москве — больше половины жизни, лучшие годы. Как тут сказать, что не жаль? Нет, конечно, жаль, но каким-то необъяснимым образом: не в том дело, что он оставил Москву, а в том, что с нею так много связано.

Говорить об этом не хотелось, и Аркадий Дмитриевич ответил вопросом на вопрос:

— А вам?

Гусаров промолчал.

Утром пятого мая они поднялись в хорошем настроении, уверенные, что сегодня уж непременно раздастся долгожданный звонок.

Предчувствие их не обмануло. Вскоре после обеда позвонил Поскребышев. Он справился о здоровье, о том, хорошо ли устроились, и сказал, что в ближайшие часы позвонит вновь.

Телефон задребезжал за полночь. Поскребышев сообщил, что машина номер такой-то уже вышла и скоро будет у гостиницы.

Меньше чем через полчаса они въехали в Кремль.

Поскребышев пригласил к Сталину Гусарова. Швецов, недоумевая, остался в приемной.

Сталин встретил Гусарова неясным вопросом:

— Ну, добились своего?

Гусаров и ответил неопределенно:

— Не знаю, товарищ Сталин.

Предложив Гусарову сесть, Сталин продолжал ходить по кабинету. Первым делом он потребовал объяснить, чем вызваны возражения против переключения завода на выпуск двигателей водяного охлаждения.

Гусаров знал, что в этом кабинете эмоции не принимаются в расчет. Он приказал себе не горячиться и стал говорить размеренно, подбирая самые необходимые слова: