ИСКУПЛЕНИЕ

Командир первого взвода восьмой роты лейтенант Катышев вызвал сержанта Галерина:

— Зачисляю в твоё отделение рядового Рогова. Вы, кажется, одногодки. Вместе будете воевать!

— Есть! — доложил сержант. — Пошли, Рогов! Как зовут тебя?

— Андрей я! А тебя?

— Сержант Галерин, Алексей.

— Ну что ж, пехота, пойдём!

Новичок забросил вещмешок за плечи и недовольно вздохнул. Сержант обратил внимание на необычную форму одежды Рогова.

— Из каких видов оружия стрелять можешь, Рогов?

— Практически из любого, кроме миномёта.

— А из пулемета «Максима» можешь?

— Из «Дегтярева» тоже могу, чего не уметь-то! Было бы в кого стрелять… Из пистолета «ТТ» могу! — с ухмылкой ответил новичок.

— А из снайперской?

— Надо потренироваться, смогу и из снайперской…

Галерин удивился и подумал: «Хвастун! Похоже, сидел в тепленьком штабе, да проштрафился… Ишь, разоделся: ремень с портупеей, брюки „гали“ офицерские и пилоточка шерстяная с голубым кантом… Фрайер настоящий! Сапоги надраил, как на парад… Кто он? Оружием владеет любым, даже „ТТ“? Этим ведь не хвастают! Может, и впрямь способный! Посмотрим, посмотрим…»

Сержант Галерин привел «хвастунишку» в небольшой польский дворик, где размещалось его отделение. У сарая стоял пулемет. Солдаты уставились на новичка, обмениваясь впечатлением. У пулемета остановились:

— Вот что, Рогов, это наш друг «Максим»! Пулеметчик Свинцов погиб недавно. Вторым номером в расчете был. «Сынком» «Максимку» величал. Назначаю тебя на его место… А теперь пойдем в отделение, Андрей.

В деревянном строении без окон когда-то хранились зерно и мука. На дощатом полу было настелено много соломы. Сбросив с плеча вещмешок и положив шинель рядом, Рогов оглядел сарайчик и протянул:

— Я думал, вы в окопах! А здесь… здесь «воевать» можно…

— Бываем и в окопах, когда надо, недовольный репликой гостя, ворчал Бутенко, поправляя солому.

— Знакомьтесь, новый помпулеметчика, — объявил командир отделения.

— Рядовой Рогов! — четко козырнул новичок.

— Чуркин, к тебе помощник, радуйся, — съязвил кто-то.

— Значит, вместо Свинцова, — протягивая руку сказал Чуркин и погладил усы.

— Андрей, — ответил гость, присаживаясь на солому рядом с Чуркиным.

— Откеля к нам, Андрей? Со штаба, аль с тылу приехал? — Чуркин так пристально посмотрел на парня, что тот смутился.

Рогов почувствовал в этом седом человеке мудрого и уважаемого солдата. Его прямой и честный вопрос попал точно в цель. Именно этого вопроса больше всего боялся Рогов.

— О, это долгая история… — попытался увильнуть от ответа Рогов. Он окончательно смутился и опустил голову. Потом взял соломинку и стал ею бесцельно крутить вокруг пальца, положил в рот, пожевал, задумался: «Зачем я буду рассказывать им свою историю? Что было, то прошло…»

Между тем, сарайчик заполнялся солдатами, каждый протягивал руку, знакомясь с новичком.

— Расскажи, коль тяжко на душе, легче станет, — тихо посоветовал Чуркин, — здесь все свои, постарше, а ты молодой, может, поможем чем, а?

— Спасибо. Помочь себе я смогу только сам! — солдаты навострили уши. Они поняли, что с парнем что-то неладно. Загудели.

— Ну, чего там, не загордись! У нас ни от кого секретов нету! — засмеялся усами Чуркин и опять тронул их пальцем.

Теперь отделение собралось в полном составе. Образовался кружок вокруг новичка и Чуркина.

— Рассказывай, Андрей, зачем долго молчишь, — вступил в разговор Маллабай Юсупов.

— У нас дружная семья: все — за одного, один — за всех, — перевернул кто-то крылатую фразу.

— Хочу спросить у вас, «дружная семейка»: в вашем батальоне разведка есть? — неожиданно поднял голову и залпом выпалил Рогов.

— В каждом батальоне разведвзвод. А зачем тебе это, Рогов? — с подозрением спросил сержант Галерин.

— Ну, вы же сказали, секретов нет, вот я и спрашиваю, — все дружно засмеялись.

— Ну, ты зубья не заговаривай, Рогов, видим, в пехоте ты новичок. Давай, все просят, выкладывай, что у тебя стряслось? — опять возник ворчливый Бутенко.

Рогов помолчал, потом смущенно начал:

— Понимаете, ребята, у каждого в жизни не все гладко бывает, может случиться невезение. Вот и мне крупно не повезло… Но я не из тех, кто паникует. У меня нервишки в порядке…

— А что случилось с тобой, Андрей? — уже дружелюбно спросил Бутенко, — Короче, докладывай.

— Стыдно рассказывать, но вы, вижу… от вас не увильнешь. Общительный вы народ, пехота!

— А ты что, не в пехоте служил, что ли? — спросил Маркелов.

— Нет, ребята, я служил в авиации, да вот проштрафился, и меня рядовым в пехоту.

— Хм, интересно, за что такое «наказание» авиатору? — с ехидцей засмеялся Жезлов.

— Летчик я, лейтенант разжалованный… — Андрей снова опустил голову и завертел своей соломинкой. — Самолет разбил я, ребята, но сам, как видите, живой остался…

— Летчик? Лейтенант?! Подожгли самолет, что ли? Подбили? — вскочил на ноги Бутенко.

— Да нет… — Рогов поднял голову и осмотрел солдатский круг. Глаза его были влажными. Он смущенно улыбнулся краешком губ и глубоко вздохнул. Любопытные глаза пехотинцев смотрели на него в упор. Все затаили дыхание. Никто не произнес ни слова. Рогов уже спокойно продолжал:

— В штабе нашей армии я был связным. Возил документы в войска, ну, куда надо, в общем. Доставлял приказы по армии, карты, директивы и прочее. У меня маленький «У-2» был, летал только рано утром или вечером очень низко над землей — так легче маскироваться. Иначе — собьют «мессеры» мгновенно! Вот я и ловчил: чуть солнце сядет, я и пошел! Небольшой разбег — и я на крыльях… Бывало, прилечу, братва штабная орет: «Воздушный фельдъегерь! Здорово!» Обнимают… Все меня в штабах знали, но всегда приходилось торопиться: сдал документы в секретную часть, печать поставили — и обратно, пока не стемнело. Запоздаешь чуть — будешь до утра куковать в штабе рядом с дежурным…

Вообще-то маршруты к штабам я наизусть знал. Лететь-то иногда меньше часа. Сотню раз летать приходилось, пока штаб армии в Жарах стоял… И вот, однажды прилетел я вечером в штаб одной дивизии. Ребята поздравляют: «С праздником тебя, Андрей!

Сегодня ведь день ВВС, забыл, что ли, заработался! Заходи в гости», — просят. «Некогда мне, ребята, — говорю, — спешу, времени в обрез! Еще документы сдать надо.» — «Ждем, заходи, долго не задержим!» — орут мне вслед. И вот, сдал я корреспонденцию, зашел на минуточку к братве. А у них стол накрыт: чего только нет! Праздник ведь наш — День авиации… Выпил я стаканчик, похватал закуску, пожевал на ходу и скорее к машине. Помахали мне друзья, а я навеселе, так здорово! Лечу. Видимость плохая, пасмурно, рельеф еле улавливаю. Осталось лететь-то минут десять. Опустился пониже к земле, быстро темнеет — очень плохо видно… И вдруг колесами зацепился за провода старой ЛЭП… Самолет рвануло вниз, удар, проехал юзом, запахал носом, чуть не перевернулся. Вылетел я из кабины, как пробка, метров на десять вперед «ласточкой»… Вскочил, как ужаленный, пощупал руки-ноги — целы! Поцарапался немного, нос к крови… В общем… Получилось, как в песне: «Удар о землю — пропеллер встал!..» Выругался я, сопатку вытер рукавом, а «Утя» мой — хвост задрал и стоит, как страус, — голову в песок. Подбежал, глянул — мотор цел, пропеллер погнут — не выпрямить! Что делать? Хоть плачь! Повис на хвосте — веса не хватает. Нашел дрын, подважил нос, приподнял, он — хоп! — опустился. Сошник на землю лег. Колеса, крылья — целы… Если бы не пропеллер! Ну, братцы, вскочил я в машину, повозился немного с мотором, завел! Завертелся кривой — кошмар! Взлететь бы, а лететь нельзя. Обидно до слез. Заменить бы вертушку, иначе — амба! Надо спасать машину… Ну, думаю, до утра дойду до штаба, доложу. А там — что будет…

Достал я карту, поставил «крест», где грохнулся, взял все нужное, закрыл козырьком кабину, сориентировался по компасу и зашагал. Стало совсем темно, плохо видно. Вытащил пистолет из кобуры, загнал патрон в патронник, сунул за пазуху. Боюсь сбиться с пути. А ночь темнее и темнее. Грязища на ноги налипает, брюки мокрые. Тревога на душе. Всю ночь плелся…

К четырем часам утра подошел к нашим. Часовой саперного батальона заарканил меня. Карнач[1] привел в штаб к дежурному. Разоружили, проверили документы. Звонили, выясняли — обычная суета. Дали машину, привезли в штаб. Генерал наш, начальник штаба армии, увидел меня, застопорил ход, оглядел с ног до головы, набросился с удивлением: «Ты это откуда, — говорит, — взялся? Что с тобой, лейтенант?» А я весь в грязи, на морде кровь запеклась, мокрый, жрать хочу, как волк… Вы бы посмотрели на меня! Генерал хмыкнул, покосился: «Пошли со мной!» Злючий такой. Он, наверное, сразу все понял без слов, заорал: «Где самолет, лейтенант? Что с машиной?» А я — ему: «Товарищ генерал…» Он перебил меня и еще громче: «Доложи, где машина?» — «Отсюда километров тридцать. Цела, только пропеллер погнут. За провода задел…» — «Знаешь, что ты наделал, лейтенант? Ты лишил нас связи с войсками! Именно сейчас, когда это невозможно… Мы остались без рук, без связи. Понимаешь ли ты это?.. Что скажет Командующий?.. Ах, да! Вчера был День авиации, отмечал, значит… Ну, лейтенант, это тебе даром не пройдет, мальчишка! Шкуру с тебя спустить мало! Я бы тебя выпорол по-отцовски! Зла не хватает!..» Долго еще орал, ругался… Чтоб мне провалиться, как тяжко было. Я понимал генерала — огромная ответственность за операцию! — и хорошо знал необходимость надежной связи штаба армии с войсками. Без обоюдной информации все расстроится, не будет согласованных действий, затруднятся управление войсками и планирование дальнейших боевых задач. Но что я мог сделать, ребята, поймите? Случилась авария в критический момент. Сам бы себя выпорол, если бы смог. Я не оправдывался, стал спокойно объяснять, мол, товарищ генерал, пропеллер надо заменить срочно, машина ведь цела. Но начштаба, видимо, меня уже не слушал, лишь спокойнее сказал: «Приведи себя в порядок, лейтенант! Через двадцать минут быть у меня!» Я быстро умылся, вымыл сапоги, заправился и прибежал к генералу, доложил. Тот глянул на меня, махнул рукой: «Пойдем к Командующему. Он должен все знать. Только коротко, лейтенант!»