– За заслуги перед отечеством, ясное дело, – сказал Кацуба. – Был я когда-то молодой и энергичный старлей, и приехал к нам в Союз нерушимый республик свободных один генералиссимус типа Папуаса, про которого тогда еще не было известно точно – станет он другом мирового соцлагеря или шатнется в объятия империализма. Ну я был десятой спицей в колесе, опекали его бобры – не мне, юному, чета. Вот только когда он ухитрился срубить хвосты и вместе с советником из ихнего посольства закатиться на хату к проституткам, куда довольно некстати нагрянула облава, – ну, представляешь застойные времена? – именно ваш покорный слуга эту хату вычислил и ухитрился выдернуть оттуда обоих папуасов под носом доблестной советской милиции. За коньячком эту историю кто-то изложил лично дорогому Леониду Ильичу, в те поры еще бодрому, без малейшего маразма. Ильич посмеялся и велел непременно отметить находчивого молодого товарища. Поскольку я возле генералиссимуса светился как исключительно штатское лицо – кажется, аспирант из «Лумумбы», уж точно и не помню, – то и отмечен был соответственно. Такова была моя первая награда... А того генералиссимуса, кстати, все-таки понесло в цепкие объятия мировой Антанты, по слухам, наше же ведомство ему и обеспечило нежданное самоубийство из четырех стволов... Ты что?

Мазур стоял как вкопанный, его мимоходом толкали, он не обращал внимания. Нет, ему не почудилось, как решил было сгоряча, это и в самом деле были странствующие латиноамериканские певцы, Мазур таких не раз видел в Питере, а теперь вот кто-то из вагантов добрался до Арбата. Народец был невероятно живописный, в бахроме, нашитой всюду, где только возможно, в позвякивающих разноцветных бусах. Они ничуть не походили на тех музыкантов, что Мазур видел в Санта-Кроче, – а вот песня была знакомая, та самая «Малагуэна»:

Его пронзила боль. Он крепко зажмурился. Казалось, достаточно открыть глаза – и окажется в ночном саду, освещенном разноцветными огнями, под другими звездами, на другом конце света, и Ольга вновь будет смотреть в лицо – неотрывно, загадочно, покорно и властно. Вот только открыть глаза...

Кажется, он застонал от этой невыносимой боли – Кацуба вдруг потряс за плечо, что-то встревоженно спросил, Мазур отмахнулся. И медленно открыл глаза.

Ничего не было – только морозная, смертная тоска.

И это – последний из рассказов о Маугли, сказал Киплинг.

...И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их.

Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Екклезиаст, 9, 11—12