Военный прокурор, люди из КГБ и милицейские машины к месту происшествия примчались уже через несколько минут. Оперативность эта объяснялась предельно просто: всем им от имени дежурного воинской части было сообщено о ЧП гораздо раньше, чем оно состоялось.
Костя Шикин, командовавший крохотной группой поджигателей, имел все основания гордиться собой.
Пожар потушат, конечно, быстро, но не это главное. Главное, перед лицом стольких должностных лиц – и, вдобавок, срочно примчавшихся своих собственных высоких командиров – полковник и не подумает вывести бронетранспортеры с территории, не говоря уж о том, чтобы выполнять возложенную на него путчистами задачу. Чтобы решиться на это в присутствии двух начальствующих над ним – и, что характерно, ни во что не посвященных – генералов, полковнику нужно быть либо идиотом, либо самоубийцей. При том, что его солдаты опять-таки ни во что не посвящены, представления не имеют, что ими, как пешками, собирались сыграть втемную. Один-единственный недоуменный взгляд, один-единственный вопрос: «А куда это вы ведете технику, полковник, ежели никто вам такого приказа не давал?» – и можно стреляться…
Костя – вернее, Данил Черский – рассчитал все правильно. Когда полковник улучил момент и на секунду остался один, к нему, конечно, кинулся старлей, единственный, кроме командира, з н а в ш и й. Ничего не сказав, вопросительно уставился одуревшими глазами.
– Видел, что делается? – прошептал полковник. – Куда ж тут…
– Так что, отбой?
Покосившись на кучку генералов, гэбистов, прокурора в полковничьем чине и прочих слетевшихся визитеров, полковник, от неимоверного испуга обретший нечеловеческую ясность мысли, поймал подчиненного-сообщника за рукав и жарко прошептал:
– Мы не виноваты, Михалыч, мы ни в чем не виноваты… Хай идет, как идет, а мы знать ничего не знаем… Беги к Жебраку, скажи, что все напутал, что не было никакого приказа… Ну!
Мотострелковый батальон остался в казармах – откуда его, впрочем, тут же выгнали с приказом вооружиться всеми имеющимися в наличии средствами пожаротушения и в темпе ликвидировать пламя до приезда пожарных, чтобы не уронить воинскую честь.
Окрестности Гракова, 09.46.
Их было всего шестеро, а работать приходилось за добрый взвод, причем увильнуть от тяжелых трудов не было, понятно, никакой возможности.
Они старательно стянули выцветший брезент с огромной, как амбар, геометрически правильной кучи в виде параллелепипеда – проделав это еще затемно – и вот уже три часа кряду таскали со штабеля плосковатые мешки из пластика (каждый с европейской педантичностью украшен несколькими строчками цифр и букв, гласивших, что мешки содержат гексотан-15, и попутно содержавших еще немало абсолютно бесполезной сейчас информации).
Мало было просто перетащить из одного места в другое – уложив ряд, мешки старательно вспарывали отточенными до бритвенной остроты охотничьими ножами, крест-накрест, наискосок, поливали из хранившихся до того в огромной армейской палатке канистр синеватой, резко припахивавшей, слегка пенившейся жидкостью так, чтобы просочилось на совесть, образовало комковатую влажную кашу, а уж на эту кашу выкладывали следующий ряд. Спины, конечно, взмокли от стахановской работы, несмотря на респираторы и заботливо припасенные вместо очков маски для подводного плаванья, гексотановая пыль и пары жидкости с длиннейшим непроизносимым названием проникали в носы, в легкие, в глаза. Как ни заверяли отцы-командиры, что химия, в общем, практически безвредная, организму от этого легче не становилось. Перхали, кашляли, отплевывались и чихали, украдкой матерились, но прерывать работу, конечно, не решались. Куренной атаман торчал тут же, временами, ради ободрения личным примером, сам хватал мешок или канистру. За три часа он разрешил лишь два кратких перекура. И сейчас, поглядывая то на растущую кучу опустевших канистр, то на квадратную неописуемую груду, тихо погонял:
– Хлопцы, поспеши, поспеши! Время!
Хлопцы поспешали, ворча под нос нечто вовсе уж совершенно непатриотичное, пытаясь отвести душу хотя бы в матерках. Пару раз куренному залетали в уши особенно смачные эпитеты – касавшиеся в том числе и его персоны, но он, как опытный командир, все пропустил мимо ушей. Дал выпустить пар, разрешил в третий раз перекурить на скорую руку. Из-за забившей рты и ноздри химической вони вкус табака не ощущался совершенно, но замотанные «куренные стрельцы» старательно глотали дымок, радуясь передышке.
– Подымили? – осклабился командир и, подавая пример, первым натянул болтавшийся на шее «лепесток». – За работу швыдче, труд из обезьяны человека сделал… Глянь, мало осталось!
И они вновь ухватились за плосковатые мешки, казавшиеся все более тяжелыми. Последние три рядка носили почти бегом, то и дело с хрипом оглядываясь за спину, чтобы еще раз убедиться: клятой тяжести все меньше, меньше, меньше…
Все. Буздыган с напарником, по колени увязая во влажной каше, из розовой уже ставшей грязно-бурой, двигались задом наперед, держа перед собой в затекших руках наклоненные канистры, все чаще плеская себе на ноги.
– Добре! Горючку тащите!
Теперь уже все до одного, вкупе с командиром, старательно поливали уродливую гору бензином – обильно, тщательно, стараясь не наплескать на себя. В воздухе повис густой странноватый запах – окропленная бензином смесь припахивала сладковато, пронзительно.
– Дорожку делайте! Тройную!
Трое попятились к лесу, осторожненько переставляя ноги, за ними оставалась тройная влажная полоса. Командир проверил часы, предусмотрительно завернутые в полиэтилен. Без нужды, просто чтобы снять напряжение, почесал в затылке. Встал возле поваленного ствола, держа часы перед глазами. Времени оставалось минут восемь. Остальные кучкой сбились за его спиной, шумно переводя дух, отряхиваясь, кое-кто жадно дымил.
– Здоровы будете! Что это вы тут мастерите?
Командир взвился, словно его ткнули шилом куда-нибудь в чувствительное место.
На опушке стоял мужичок лет пятидесяти, низенький и лысоватый, в кирзачах, мятых штанах и неопределенно-серого колера пиджачке. В руке у него была длинная неоструганная палочка, у ноги, высунув язык, смирно сидела поджарая овчарка без ошейника.
Командир поборол удивление в секунду. Он прекрасно знал, что возведенный ими штабель со стороны выглядит самой что ни на есть чудасией: квадрат пятнадцать на пятнадцать метров, высотой человеку под горло, исполинская груда влажной рыхлой субстанции, из которой там и сям торчали уголки мутно-прозрачных мешков.
Удивляться нежданному гостю не стоило – гораздо практичнее было подумать: где караульные, мать их? Трое, на трех направлениях, хоть один да обязан был заметить и если не удержать, то хотя бы свистнуть…
– Ну ничего себе! – абориген прошелся вдоль штабеля, косясь на него с почтительным недоумением. – Это что ж такое будет, хлопцы? На удобрение похоже…
– Кино снимаем, – сказал командир, прекрасно помня, в каком кармане у него пистолет. Нет, даже сейчас нужно работать без шума. О с о б е н н о теперь… Кинуть его на штабель, когда полыхнет, – одни косточки останутся…
Он легким мановением подбородка подал Буздыгану сигнал, тот понятливо кивнул и выдвинулся вперед, притворяясь, будто всего-навсего хозяйственно осматривает груду.
– Кино? – удивился мужичонка. – А камера где? Ох и смердит оно у вас, дядьки…
Все хмуро смотрели на этого живого мертвеца, которому, к его невезению, жить оставались какие-то секунды. И потому им, просчитавшим в голове все наперед, понадобилось не менее десяти секунд, чтобы осознать: длинная череда взлетевших меж ними и штабелем фонтанчиков пыли – автоматная очередь. Которой отчего-то не было слышно…
В течение неуловимого мига ситуация повернулась на сто восемьдесят. Они застыли, понимая, но не в силах окончательно поверить, а из леса вышел человек, держа наизготовку автомат с очень толстым дулом. Осклабился, в рыжей кучерявой бороде блеснули великолепные зубы: