5

В самом конце улицы, на которой Женя жил до призыва в армию, мальчишки, развлекаясь, подмигивали карманными фонарями и пересвистывались.

Двухэтажный домик с балкончиками, на которых мог поместиться разве голубь, и оштукатуренными шарами, натыканными где не надо, рядом с пятиэтажной коробкой строгих форм выглядел приземисто и аляповато. Скрипела дверь дровяного сарая. По его крыше, громыхая железом, бродили мальчишки — те самые, с фонарями. Слабосильные лучи фонарей шарили в бездонном небе, неожиданно выхватывая из тьмы листву деревьев.

Звонка на теткиной двери не было, и Женя долго стучал в нее. Сначала кулаком, а потом, повернувшись к двери спиной, — каблуками.

— Кто там? — спросила наконец тетка.

— Кто ж еще, — ответил Женя, — жулики, конечно!

Узнав голос племянника, тетка загремела засовами.

— Редкий гость! — сказала она, впуская его.

— Я вас приветствую! — Женя, балансируя на одной ноге, стащил с другой ботинок. — Все трещишь? — спросил он, проходя в комнату в одних носках.

— Что? — спросила тетка. — Ладно, погоди, сейчас страницу закончу, поговорим, — сказала она, и снова, как пулемет, затрещала пишущая машинка.

Тетка, сколько Женя ее помнил, все время что-то печатала на старой, высокой, как магазинная касса, машинке. Какие-то проекты и сметы, дипломные работы студентам местного педагогического института и диссертации врачам из городской больницы. Почти на каждой странице этих диссертаций приходилось оставлять пробелы для латинских слов — соискатели вписывали их потом от руки.

Однажды тетка печатала даже роман — из жизни железнодорожников. Автор его, пенсионер, носил двубортный форменный пиджак и ругался за каждую опечатку. Издавать роман не захотели, пенсионер писал в инстанции, но уже от руки, а заплатить тетке забыл, хотя в романе было шестьсот страниц, а почерк у автора куриный.

В комнате всегда кипами лежала бумага, можно было брать, сколько хочешь, и Женя брал — рисовал и делал голубей. Копирку тетка прятала, но Женя находил ее и, пачкая все вокруг, размножал свои картинки, изображавшие бои в воздухе, на суше и на море. Он был счастлив, когда попадалась красная копирка, но бывала она в доме редко, и Женя огорчался, когда знамена, флаги и опознавательные знаки на истребителях, танках и торпедных катерах получались на копиях не того цвета.

— Руки у меня, Женька, болят! — пожаловалась тетка, достучав страницу. — Ты бы мне змеиного яду достал, что ли. У вас, говорят, аптеки побогаче…

— Брось свой пулемет, они и перестанут, — посоветовал Женя. — Безо всяких ядов!

— Много ты понимаешь! — презрительно сказала тетка, вращая усталыми кистями рук.

«Вот всегда так», — подумал Женя. Он обижался на тетку — за то, что она упорно продолжала относиться к нему как к мальчику, никак не желала принимать его всерьез, хотя ему уже стукнуло двадцать шесть. В марте.

— Вовремя ты пожаловал, — сказала тетка. — Я завтра с утра к Эдику собираюсь. В субботу народу все ж поменьше — не у всех два выходных, с автобусами легче. Поедешь? — спросила она. — Он о тебе всякий раз спрашивает: «Брат Женя, брат Женя…»

— Поеду, а как же? — с преувеличенной готовностью ответил Женя. — Я и сам хотел!

Он не хотел.

Теткин сын, его двоюродный брат Эдик в раннем детстве заболел менингитом. Сумел выжить, но всю остальную жизнь проводил по больницам, детским и взрослым, где его пытались лечить. После совершеннолетия Эдик попал в большую пригородную больницу, известную всем от мала до велика под названием «Фомичевка». Это название часто употребляли в бранном смысле. Говорили: «Эх, ты, дурак, в Фомичевку пора!» Или: «Из Фомичевки сбежал, что ли?»

Последний раз Женя ездил в Фомичевку давно. Помнил только, что брат Эдик был одет в его солдатский мундир. Этот мундир тетка отвезла Эдику после того, как купила Женьке в подарок костюм, дешевенький, но приличный, в котором Женька щеголял до сих пор, — все как-то не получалось купить новый.

К брату Эдику Женя испытывал щемящую жалость, отравленную долей брезгливости. Стесняясь и того, и другого, Женя старался ездить в Фомичевку как можно реже. Обычно он ссылался то на занятость, то на плохое состояние дорог. На этот раз увильнуть было невозможно, и он повторил:

— Я и сам хотел, честное слово!

— Есть хочешь? — спросила тетка.

— Хочу, — сглотнув слюну, ответил Женя. — Эх, борща бы сейчас или супчику погорячей!

— Худущий ты какой, — заметила тетка. — По девкам много шастаешь? А? Женить тебя надо, пока совсем не высох!

— Девки все хороши, а откуда жены хреновые берутся, неизвестно! — изрек Женя. Он перетащил тяжелую машинку вместе с войлоком, на котором она стояла, на кровать.

— Найдется и на тебя уздечка, — предсказала тетка, выставляя на стол недопитую бутылку кагора. — И на свадьбу небось не позовешь!

— Какая там свадьба! — садясь за стол, легкомысленно ответил Женя. — Ты сама быстрей меня выйдешь. Я еще показакую. Куда спешить?

Ели и пили молча. «Когда я ем, — вспомнил Женя теткино присловье, которое часто слышал в детстве, — я глух и нем. А когда кушаю, то никого не слушаю…» Он улыбнулся и спросил:

— Мы сейчас кушаем или едим, теть Наташ?

— И чего ты, Женька, из себя маленького строишь! — укоризненно сказала тетка.

Потом они смотрели телевизор — до тех пор, пока не кончились передачи. Телевизор с маленьким, похожим на форточку, экраном лопотал и подмигивал. Мельтешащий свет падал на могучий фикус с лакированными листьями и яичного цвета буфет, не уместившийся в простенке, — теткину обнову. В выдвинутой линзе тяжело, как масло, колыхалась зеленоватая от старости вода.

Спать Женя улегся на старом диванчике, который был ему короток и узковат. Просыпаясь ночью, слышал, как за стенкой, у соседей, шумно сотрясаясь, включался холодильник.