4

Герка Тетерин неожиданно и звонко шлепнул себя по щеке и поднес к глазам ладонь. Прилипший к ней расплющенный комар еще дергал длинными ножками. Герка брезгливым щелчком сбил его с ладони.

— А пойдемте-ка, братцы, спать, — сказал он, вставая, и сладко потянулся. — Покурили, поплевали… пора и честь знать! Пойдемте, пока эти кровососы нас окончательно не сожрали. Ну, вампиры! Если б знать…

Поднялся и Саша.

— Идите, — сказал Боженькин, — я еще покурю. Спать неохота пока. Значит, завтра в село, а, Саша?

— За ирисками, — ввернул Герка.

А Саша обезоруживающе улыбнулся.

— Ага.

Боженькин остался один. Серьезное и печальное настроение овладело им. Над его головой тлели крупные звезды. Из села доносился треск какого-то двигателя. «Нет, правильно, что мы поехали, — думал Боженькин. — Хоть на жизнь посмотрим! Чего в городе сидеть? Жара, духота, асфальт плавится. Вот договориться бы с председателем…»

Под чьими-то шагами заскрипел песок. Боженькин поднял голову. Перед идущим бежало пятно немощного желтого света. «Фонарик», — сообразил Боженькин.

— Ах, это вы? — подойдя к скамье, на которой он сидел, сказала стриженая воспитательница. — Добрый вечер! Вы один здесь? А я подумала, что мальчишки из села. Взяли, понимаете ли, моду…

Боженькин ответил:

— Один. Ребята спать отправились. Все-таки изумительно у вас тут!

— Да? Вам кажется? Сама я этого бы не сказала, — возразила воспитательница, без особой, впрочем, уверенности. Она уселась рядом с Боженькиным и бережно уложила блестящий электрический фонарик к себе на колени. — Вот скучно — это да. Особенно зимой. Все в снегах, дико, голо… И почта работает безобразно! Но зимой мы хоть телевизор смотрели. А теперь нет, с антенной что-то там такое…

— У нас Герка смыслит в этом деле, — сказал Боженькин. — Немножко, правда. Надо ему сказать.

— Да? — вяло удивилась воспитательница. Она помахала рукой, отгоняя комаров, и поежилась. — Что ж, скажите. Будем вам признательны. Может, он что-нибудь и сделает, случаются же чудеса. А то скучно… И дайте сигаретку, пожалуйста… У вас есть? Кусаются! Может, хоть дыма побоятся.

— Прошу! — Боженькин дал ей сигарету и зажег спичку. — А давно вы тут?

Воспитательница неумело затянулась и ответила:

— Два года! Может быть, мы пройдемся с вами? Что-то мне неспокойно сегодня. Всё посторонние чудятся. Не обижайтесь, не вы. Вы — гости, мы вам рады. Другие… У нас, правда, есть сторож, но он спит… как и положено сторожу! Пойдемте?

Боженькин кивнул, встал, и они медленно двинулись по дорожке к темному флигелю с высокой крышей. Фонарик воспитательница не включила.

— Батарейки — дефицит, — пояснила она, сорвав с куста листок и покусывая его. — Приходится экономить…

Боженькин понимающе кивнул:

— Да. И в городе так, — и поддержал ее за локоть.

За кустом кто-то притаился. Явственно слышалось едва сдерживаемое дыхание. Воспитательница ойкнула и, отступив на шаг, прижалась к Боженькину. Включить фонарь она, конечно, не догадалась.

— Кто там? — прошептала она.

— Не знаю, — ответил Боженькин и широким, смелым жестом раздвинул куст.

За ним, у глухой и облупленной кирпичной стены, обняв себя за плечи, стояла девочка. Боженькин сразу узнал ее. Это она по его просьбе закрыла форточку, она пригласила Сашу Стремоухова танцевать — опозорила себя и его.

— Таня, что ты здесь делаешь? — спросила воспитательница. Она уже справилась со смущением, включила ненужный теперь фонарь и успела напустить на себя строгость. — Ты почему не спишь?

— А вам-то что? — дерзко ответила дрожащая девочка, и Боженькина восхитила ее смелость.

Воспитательница беспомощно блеснула очками, дернула плечиком и молча прошла мимо строптивой девчонки. Пятно света метнулось и побежало впереди. Боженькин двинулся следом. «Как она убежала? — оглядываясь, подумал он и споткнулся обо что-то. — А Сашка тюфяк все-таки! Обидел человека. Потоптался бы. Кажется, Мог. А она стоит, зябнет! Зачем, спрашивается? Переживает… Такие истории, они черт знает к чему могут привести! И приводят…»

— Они у нас все такие невоспитанные, грубые, — сказала воспитательница, вздохнув. — Я когда ехала сюда, думала, что все здесь будет иначе. Хотелось помогать, делать добро. Нет, честное слово! Все-таки сироты… — Воспитательница помолчала. — Не получилось. Ни помощи, ни добра. Не сумела я. Они меня не любят, я знаю. И я их не люблю, хотя это, наверное, очень плохо. Скажите мне, — вдруг потребовала она, — плохо это или нет?

— Не знаю, — поколебавшись, ответил Боженькин. — Здесь трудно быть судьей. Хорошего, конечно, мало, что и говорить, но, с другой стороны, сердцу не прикажешь, верно? Правильная пословица. Может, вам работу сменить?

Воспитательница криво усмехнулась в темноте.

— Легко сказать — сменить! Вам хорошо, консерваторцам, а у меня крест — распределение…

«Ох, тетеря! Ох, Герка! По морде следует давать за такие вещи…» — подумал Боженькин, возмущенно сжимая кулаки, и с горечью признался:

— Какие мы, к чертям, консерваторцы? Мы из музучилища из областного, до консерватории нам далеко. Сашка, может, когда-нибудь и поступит, скрипач наш, да и то вряд ли… Это вам Герка сболтнул, я знаю. Он это любит — дым в глаза!

— Ах, это все равно, — сказала воспитательница, взмахнув рукою. — У вас — музыка. Я сколько книг перечитала — гору, даже вспомнить страшно, а толку? А толку чуть! Системы, методы, способы педагогического воздействия… Петя К. натворил то-то и то-то, он был плохой, катился по наклонной плоскости. Куда? Куда катятся по наклонной?.. Вы применили к нему способ воздействия номер семь, описанный на такой-то странице, и Петя К. сразу стал хорошим. Он больше не катится и не делает того-то и того-то. Так в книгах. А в жизни? В жизни все не так. Петя К. — это одно, а вот такая Таня — совсем другое. Схема и живой человек. Ее способом номер семь не переделаешь. Они такие разные все здесь, что просто руки опускаются, честное слово!

— Да, в жизни все сложней, — согласился Боженькин. — У вас сигарета погасла. — Он чиркнул спичкой и, пряча ее в ладонях, дал воспитательнице прикурить. — А разные — это хорошо. Жизнь как симфонический оркестр, я так себе представляю. Огромный такой оркестр, полного состава. Один, скажем, на тубе играет, а другой флейтист. Или вот армию возьмите. Конечно, унификация, но если и там люди совершенно одинаковыми будут, их даже и построить не удастся. Строят-то по росту: один выше, другой пониже чуток. Один, скажем, рисует хорошо — плакаты пишет, боевые листки, второй — запевала отменный, а третий по футболу отличается…

— Оркестр, — тихо, словно про себя, повторила воспитательница. — Я об этом не думала. Это новый подход. — Она со слабой улыбкой посмотрела на Боженькина. — А вам не кажется, что оркестру непременно нужен дирижер? Какой-нибудь властный старичок во фраке? С бородой и нимбом вокруг лба? Аллах? Саваоф?.. Но все это дебри! Вы меня завтра на почту не проводите? Хочу с ними окончательно разругаться. Сколько можно, на самом-то деле, работать спустя рукава?

— Я — вас? — растерялся Боженькин. — Извините, не могу. К сожалению. Сашка в село собирается, он родителям хочет позвонить, они у него беспокойные — один сын, — а я не могу. У меня… — И Боженькин умолк.

Сегодня днем директор детского дома зазвал его в кабинет, закрыл дверь на ключ и вытащил из стола двадцать второй выпуск сборника «Играй, мой баян!». Он смущенно покашлял в кулак и сказал, глядя куда-то в сторону: «Я, конечно, дилетант, нигде не учился, но… может, послушаете? Потом скажете мне свое мнение. Только откровенно! Больше мне ничего не надо». Боженькин, конечно, согласился. Прослушивание назначили на следующее утро. Директор попросил хранить все это в глубокой тайне, вот Боженькин и хранил.

— Волосы у этой девчонки хороши, — сказал он.

Воспитательница блеснула очками. Ей захотелось рассказать, что еще в институте у нее была роскошная коса, но от нее очень болел затылок, поэтому ее пришлось срезать. Парикмахерша дала за нее двадцать пять рублей, а девчонки из группы потом сказали, что двадцать пять за такую косу — это смехотворно мало. «Больше надо было просить, больше», — сказали они.

— Волосы… — повторила воспитательница. — Ладно, что ж, пойду письма писать. Спасибо за прогулку. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — повторил Боженькин.