И пусть вечно падают с неба снежные звезды, шуршат и кружатся, будто танцуя вокруг нас изящный медленный вальс. И пусть вечно смотрят на меня черные как бездна глаза. Вальс небесных звезд. Бездна черных глаз. Такие манящие… такие красивые…
Я хочу остаться насовсем на границе разных миров!
Синдзиро вдруг повернулся и пошел куда-то вперед, вглубь неизведанного мною мира.
И, чуть помедлив — и сердце мое тоже испуганно вдруг замерло, на миг всего лишь — я устремилась в объятия чужого мира, между падающих небесных звезд… танцующих чарующий вальс…
Я затерялась в сердце чужого мира. Непривычного… другого… и завораживающе красивого.
И растаял, будто залитый белой-белой краской, путь назад. И исчез путь, по которому я пришла сюда. И манили, и шли сбоку от меня росчерки туши, изгибы и узоры причудливых деревьев, таких знакомых и таких чужих одновременно… становившихся моими родными.
Я шла и шла…
А снег все падал и падал… вокруг нас… меж нами…
Звезды тихо, шурша, танцуя падали с бесконечного и бездонного неба…
Путь назад растаял.
Пути вперед не было.
Осталась только середина.
Только он и я в сердце чужого мира.
Синдзиро вдруг остановился и обернулся назад. И улыбнулся мне.
И чужой мир вдруг стал моим. Я пошла к нему, улыбаясь.
Я шла и шла…
А снег все падал и падал… вокруг нас… меж нами…
Но расстояние между нас двоих сокращалось с каждым моим шагом. А он стоял, дожидаясь меня.
Я шла и шла…
А снег все падал и падал…
Мы остались вдвоем в сердце другого мира.
А снег все падал и падал…
Он и я, затерявшиеся в танце небесных звезд.
Он и я, утонувшие в небесных искрах.
А снег все падал и падал…
Звезды тихо, шурша, танцуя падали с бесконечного и бездонного неба…
Только он и я…
А в кружащихся звездах утонул весь мир.
Белый-белый.
У вечности не было цвета.
Только белая снежная равнина.
Только росчерки черных глаз и длинных черных волос на ней, хрупкие как мгновения…
Сменили свои направления ветры, омывающие острова Нихон. Холодные зимние ветры с материка ослабевали и сменялись восточными ветрами с океана, мягкими, ласковыми, дарящими тепло. Рыбаки ругались на последние зимние ветры нараи, приносящие неожиданные, гадкие, хотя и быстротечные штормы, вырывающие из объятий моря-матери руки-стебли, пальцы-листья водорослей нори.
Но ничто в этой жизни не вечно — и коварные нараи постепенно сменялись легким стабильным ветром с востока, харуитибан. И, радуясь восточному ветру, рыбаки готовились выходить в море, ведь уже не первый год харуитибан звал рыбаков в море, и выходить в море после харуитибан было уже спокойнее.
В прикосновениях теплых восточных ветров согрелись темные стебли слив-умэ. И начали вдруг расцветать цветами. Будто россыпи снега изящного легли по стволам деревьев. А улицы, освященные присутствием сливовых деревьев, затянулись светлым сладким ароматом.
Погода была еще переменчивая и прохладная. Но деревья и сердца уже начинали расцветать. Прежде всего сливовым ароматом затянулась префектура Сидзуока с побережья Тихого океана…
Я все еще подрабатывала в магазинчике сладостей у Синдзиро. И отец почему-то вдруг решился доверить меня ему, хотя и не сразу на темных стволах его сомнений расцвели белоснежные цветы доверия знакомому незнакомцу.
Я приходила в магазинчик через день, вечером и рано утром, прибиралась. Вначале приходилось вставать слишком рано, чтобы все успеть — хоть магазинчик и был не слишком большой, в нем так много было шкафов и полочек с пестрыми и нежными цветниками упаковок, с кадками настоящих цветов, в основном, кадками гибискуса и маленьких белых роз. А потом наловчилась и начала быстрее успевать.
И, несмотря на прохладу природы и холод взглядов от покупательниц, в темных недрах магазинчика было необычайно уютно и тепло. Свежо. Воздух, затканный нежными цветочными ароматами, кое-где пересыпанными созвездиями ароматов различных вкусностей.
Молодой хозяин всегда был приветлив со мною. Даже вначале, когда я еще ничего не умела толком, он был дружелюбно снисходителен. Но все же как-то иначе приветлив со мною. Как-то более спокойно, что ли. И не так приторно, как встречаясь с улыбками покупательниц. Более естественно, наверное. Со мной, особенно, когда мы оставались одни, Синдзиро особо и не притворялся. Почему-то мне это нравилось. Хотя и не понимала того странного ощущения, когда его черные глаза вдруг встречались с моими, а мое сердце как-то вдруг замирало, а потом начинало биться намного быстрей. Пирожки-рыбки и вещи, еда в форме рыб почему-то начали вызывать у меня какой-то благоговейный трепет перед собою.
Как-то раз, уже вечером моего третьего рабочего дня, оставшись одни — я усердно протирала полки с поредевшими стопками и корзинками сладостей и вкусностей, а Синдзиро неторопливо делал пометки в расходной книге — мы видели нашего участкового полицейского и Дон Ми.
Сначала по улицам брела Дон Ми, хмурая, даже чем-то расстроенная, с тяжелыми пакетами. Странно, ведь обычно за покупками ходила ее мама. Что-то случилось с ней? Она… исчезла, так же как и моя?! Внезапно?.. Бесследно?..
Я уже хотела было выскочить к ним, чтоб спросить. Может даже, чтоб помочь. Но на мое плечо вдруг легла ладонь Синдзиро. Недоуменно посмотрела на него. Он, как-то странно усмехнувшись, качнул головой. А в глубине его черных глаз заплясали веселые искорки. Будто он что-то такое знал. Будто ему было известно что-то, не известное еще мне.
Я обернулась к витрине и Дон Ми.
Дон Ми больше была не одна. Когда я повернулась, она как раз скрылась за границей витрины. Только уже ее пакеты нес Сатоси-сан, идущий рядом с ней. Ну, и хорошо! Я рада, что девочке кто-то помог. Но что все-таки случилось у них дома?..
Мгновения тишины — даже хозяин магазина, кажется, притих в ожидании. И в открытой двери на миг снова показались они, идущие рядом. Дон Ми почему-то плакала. И они исчезли за темнотою стены. И уже из темноты голос Сатоси-сан спросил:
— Почему ты плачешь?
И уже из темноты, отделенная стеною от нас, ответила Дон Ми.
— Не знаю… просто… Просто странное ощущение внутри. Будто на душе стало немного спокойнее. С того часа, как маму увезли на скорой, я все никак не могла успокоиться. Нам ведь до сих пор не сказали, как она. Или мне не говорят?.. Почему мне не говорят?!
И уже уходящий от нас ответил голос стража порядка:
— Все будет хорошо! Я верю.
— Все будет хорошо… — тихо ответила она, соглашаясь, — Может…
И стена нашего дома, и стены соседних домов и заборов отрезали их от нас. Словно их жизнь отдалилась от нас. Словно их дорога была какая-то другая. Дорога, по которой они уходили вдвоем.
Сердце мое замерло, чтобы часто-часто забиться.
Мне вдруг отчетливо вспомнились люди из папиного рассказа, так ярко представились, будто я даже видела их своими глазами: воин другой страны, напряженно сжимающий рукоять меча, и девушка в белом, окровавленном платье, которая, забывшись, играет где-то перед ним на хэгыме. И бабочка, опустившаяся возле ее ног, бабочка с голубыми-голубыми крыльями, цвета неба. Могли ли… это пройти рядом со мной Дон И и Чул Су?..
Аюму пригласила меня сходить на выставку работ молодой художницы. Каппу, увы, пришлось оставить дома с младшими братьями моей подруги — его бы на выставку не пустили, а оставлять ждать одного или даже привязанного, было бы жестоко. Если бы даже позволили оставить его возле здания одного. В общем, мы с нею пошли вдвоем. Ее отец сначала хотел отправить с нами младшего брата, чтоб тот приобщился к искусству, но еще в процессе субботнего обеда мальчик куда-то исчез. Отошел на писк мобильника, мол, секретный писк, чрезвычайной важности — и испарился.
Художница была совсем молодая девочка, кажется, еще даже школьница. Белое легкое платье, складками от пояса и почти до пола, стянутое золотистым пояском. Три камня бирюзы — подвески в кулоне на сияющем золотистом шнурке. Черные волосы, заплетенные в косу. Но еще более странными были ее черные глаза, густо обведенные черными тенями. Причем, не только подводкой по нижнему и верхнему веку, не только густым слоем теней на верхнем двойном веке, но еще и стрелками-разводами к вискам, жирными-жирными. В волосах сверкали золотистые заколки-бабочки, почти симметрично расположенные по бокам. Золотистые широкие массивные браслеты на обоих запястьях. Золотистые легкие туфли-сандалии. Она казалась мне принцессой из какой-то другой далекой страны.
Она вышла из-за поворота неожиданно. Из-за стены с большим полотном с каким-то жутким сказочным животным: тело львиное, а голова человеческая, женская, с хитро прищуренными глазами, с покрывалом коротким скрывающим пряди волос.
Она вышла — и я потрясенно застыла. Заворожено смотрела на нее.
Хрупкое мгновение, когда кажется, будто ты дотянулся до сказки. Будто стоит протянуть руку — и под твоей ладонью окажется проход в другой какой-то мир, через границу разных миров.
Но вслед за нею вышел охранник. Мужчина в темно-серых штанах и голубоватой обычной рубашке, наглухо застегнутой. Короткий ежик волос. Цепкие, твердые серые глаза. Но в целом он был совсем обычным.
— Хотя у него нет оружия, я его почему-то боюсь, — шепнула мне подружка.
Взгляд мужчины, такого высокого, широкоплечего, не только по сравнению с художницей, но и с большинством японских мужчин и парней, скользнул к нам. И я вдруг сама ощутила силу и твердость его взгляда. Передо мной стоял воин. Только воины умеют так смотреть. Им не нужно оружие. Настоящим воинам. Они могут напугать одним лишь взглядом. И большинство этому ледяному тяжелому-тяжелому взгляду сразу подчинится.
Девочка остановилась, когда остановился он, хотя спиной его не видела, но будто почувствовала. И, проследив за его цепким взглядом, посмотрела на нас уже сама. И вдруг нам улыбнулась. Мне улыбнулась. Приветливо. Тепло. Но с царским каким-то достоинством. У меня осталось странное чувство, будто меня только что поприветствовала царица какой-то заморской страны.