— Да, — ответила я, сходя с лестницы. — Простите, я ошиблась, мне нужен доктор Ильин.

— А я не доктор, — крикнул он мне вслед. — Я — технолог, а не доктор…

Одним словом, письма в редакцию шли потоком: читатели рассказывали о лучших людях, которые когда-либо встретились им. Особенно много писем шло из городка под Вязьмой. И все письма были посвящены не одному человеку, а целой семье. Семье Праховых.

Должно быть, эту семью хорошо знали и любили. Письма о них писали школьники, педагоги, рабочие, врачи, пенсионеры, и во всех письмах было одно и то же: все дружно хвалили эту необыкновенную, прекрасную, счастливую семью.

В самом деле, прежде всего, дети в семье были приемные, но, воспитанные, как родные, в любви и в ласке, они любили своих приемных родителей, а те в них души не чаяли.

Два мальчика и девочка имели свои обязанности и выполняли их: это был закон семьи.

Отец работал завучем средней школы, мать была воспитательницей детского сада.

Каждую осень семья Праховых регулярно отправляла коробки с семенами цветов в различные детские дома, кроме того — посылала туда же посылки с яблоками, сливами и грушами из своего сада.

Праховы регулярно переписывались с воспитанниками детских домов и даже этим летом собирались все вместе посетить какой-нибудь детский дом.

Обо всем этом нам писали подробные письма, приглашая непременно приехать в этот городок, чтобы собственными глазами увидеть эту прекрасную, образцовую, необыкновенно дружную и отзывчивую ко всем людям семью.

— Видно, придется написать обстоятельный очерк о Праховых, — сказал Виктор. — Как ты на это глядишь?

— Тоже считаю, что надо. Прежде всего надо увидеть их своими глазами, хорошенько познакомиться, а потом — писать. Если столько писем, и всё о Праховых, то, безусловно, о них не только надо, но непременно, обязательно следует написать подробный очерк.

— С фотографиями, — сказал Виктор.

— Можно и с фотографиями, — согласилась я.

— Так как, поедешь? — спросил Виктор.

— Кто? Я?

— А кто же еще? Конечно, ты, кто еще сумеет выдать ту самую необходимую дозу душевности, искренности и…

— Ладно, — оборвала я Виктора. — Тебя уже понесло.

— Одним словом, как ты смотришь на то, чтобы отправиться в командировку?

— Средне-положительно.

— Почему все-таки средне, а не полностью положительно?

— Ты же знаешь, у меня дома есть кое-какой народ…

— Ах да, — вспомнил Виктор. — Твой живой уголок.

Подобно мне, Виктор тоже очень любит животных.

— Так, стало быть, — Виктор начал размышлять вслух. — Разумеется, оставить их невозможно, надо, выходит, придумать, кто с ними останется?

— Тот, кто остается обычно, когда я уезжаю.

— Ардик?

— Он самый.

Ардик Моргунов — надежный друг, на которого можно положиться.

Когда-то он был женат, но, разведясь, поклялся, что больше никогда, ни за что не свяжется ни с одной бабой.

Впрочем это не мешает ему частенько влюбляться, причем каждый раз он считает, что наконец-то его осенила настоящая любовь.

Правда, спустя некоторое время неминуемо наступало охлаждение. Ардик разочаровывался, клянясь, что больше никогда, ни за что… Пока не влюблялся снова, и все повторялось опять.

Так как я одна из тех, кто не возлагает на него никаких матримониальных надежд, он относится ко мне с симпатией и даже нередко поверяет мне свои сердечные тайны.

Я терпеливо выслушиваю бурные, многословные излияния:

— На этот раз — это настоящее! Самое что ни на есть…

— А все-таки, помяни мое слово, что-нибудь тебя опять не устроит, — говорю я в ответ.

— Нет, — взрывается Ардик, — никогда в жизни. Теперь я понял, что это ангел…

— В натуральную величину, — добавляю я, но он не принимает моей иронии. Он увлечен серьезно и пламенно.

А спустя несколько дней, неделю, две недели, от силы месяц он является ко мне (мы живем по соседству), молча садится напротив меня.

— Дай, старуха, чаю, да покрепче…

Я щедро завариваю чай, наливаю ему в стакан и молчу. Потому что знаю, он сам все скажет, без всяких расспросов.

И, само собой, он раскалывается очень быстро.

Да, все оказалось ошибкой. С начала до конца. Он не знал, не верил, а на самом-то деле…

Я слушаю его невозмутимо, без реплик и комментариев, да ему и не нужны никакие поддакивания, он — высший судия самому себе, сам говорит, сам себя слушает и в этом, должно быть, находит известную для себя отраду.

Еще несколько дней он ходит подавленный, грустный, пока не осеняет его новая, на этот раз самая настоящая любовь.

И все повторяется сначала.

Ардик — моя палочка-выручалочка. Когда я уезжаю в отпуск или в командировку, он мгновенно переселяется ко мне и пестует нею мою команду.

Недавно он нашел на улице крохотного черно-белого котенка, взял его домой, отогрел, напоил молоком и решил оставить у себя навсегда.

— Я первым делом подумал о тебе, — признается Ардик. — Если уеду, возьмешь к себе Геракла?

Никак не пойму, почему он дал этому крохотному существу имя греческого богатыря?

— Само собой, — отвечаю я.

— Главное, чтобы мы не уезжали в одно и то же время, — говорит Ардик.

Я согласна с ним. В сущности, это — самое главное.

— Слушай, — спросила я его как-то. — А что, если ты все-таки женишься и твоя жена не будет любить животных?

— Во-первых, я никогда не женюсь, — ответил Ардик. — Во-вторых, тем более не женюсь на женщине, которая не любит животных.

Я безоговорочно поверила ему. Надеюсь, если случится в его жизни подобная стерва, ей не удастся обратать нашего Ардика. И вообще, он ни за что не женится на стерве.

Виктор задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Стало быть, Ардик останется с твоим колхозом? А кто же будет снимать этих самых Праховых? Мы же решили, пусть будет двухколонник на первую полосу и полполосы снимков. Хорошо?

— Отлично, — сказала я. — Только надо будет сделать так: я вернусь, и, пока буду отписываться, тот же Ардик может поехать, заснять все, что следует. Кстати, покажи-ка письмо!

Он дал мне письмо. Оно было коротким. Внизу стояли подписи: Глебова, Аглаевы, Костомаров, Пустовойтова.

«Мы, родители учащихся старших классов, просим напечатать наше письмо. Нам приходится часто общаться с товарищем Праховым. Он — завуч той школы, в которой учатся наши дети. Это — замечательный, прекрасный человек, для которого общественные интересы выше личных. Вместе со своей женой он воспитывает троих приемышей, но в то же время уделяет много часов и нашим детям. Мы призываем всех граждан Страны Советов равняться на Праховых, которые дают всем нам пример беззаветной преданности делу воспитания юного поколения, строителей нового бесклассового общества и светлого будущего…»

— Однако, — сказала я, прочитав письмо, — сдается мне, что все они прочитали немало передовых статей нашей газеты…

— А что? — лениво спросил Виктор. — Патетическая соната, опус уж не помню какой, минор диез и тому подобное?

— Впрочем, может быть, и в самом деле Праховы очень хорошие? — сказала я.

— Кто же спорит? — спросил Виктор. — Конечно, пафоса чересчур много подпущено…

Он произнес «пафоса» с ударением на «о», должно быть, чтобы казалось смешнее.

— Что есть, то есть, — согласилась я. — Малость бы поспокойнее…

Черные, некогда горячие, а теперь безнадежно погасшие, даже словно бы ставшие меньше, глаза Виктора задумчиво глядели на лампу.

— В жизни вообще много всякого, и смешного, и грустного, и непонятного…

— А почему бы и нет?

«Только бы не начал жаловаться на Лильку», — подумала я.

Но он был не такой. Он никогда не жаловался на Лильку, хотя ему доставалось от нее.

— Сегодня мне вспомнилось одно забавное обстоятельство, — начал Виктор. — Пустяк, но я не могу не рассказать тебе. Прошлый год был я, как ты знаешь, в командировке в ФРГ, из Мюнхена проехал в Аугсбург, это такой маленький городок, примерно часа полтора поездом от Мюнхена. Иду это я по главной улице, городок, гляжу, как городок, в меру населенный, витрины, магазины, рекламы, кино, пивные, бары, всё как полагается. Вижу, книжный магазин. Подхожу, смотрю, в витрине книги, некоторые в роскошных лакированных обложках, одна другой краше. А в середине три тома, вот такой толщины, переплеты многокрасочные, блестят, словно маслом смазанные. «Интересно, — думаю, — что это за книги? Шиллер, или Гейне, или, может быть, сам Гёте?» Спрашиваю переводчика, а он прочитал название на этих томах и объясняет мне: «Это история пожаров в городе Аугсбурге». Я думал, он шутит, переспросил его, он отвечает: «История пожаров в городе Аугсбурге». Ну, что скажешь?

Виктор не дал мне и слова вымолвить, продолжая дальше:

— Батюшки, подумал я тогда, силы небесные, что же это такое? Целых три толстенных томища, посвященных каким-то там пожарам в городишке, который, может быть, чуть побольше нашего Звенигорода, а вернее, такой, как наш Подольск, не больше. И кто это мог написать? Кому это надобно? Спросил своего переводчика, он отвечает: «Наверное, брандмайор, кто же еще?» — «Какой старательный брандмайор», — сказал я. Взираем мы с переводчиком друг на друга, потом глянули на эти самые нарядные книжечки, посвященные пожарам, и расхохотались от души. Переводчик мой — парень с юмором, все отлично понимает, и тоже, видать, дивится, кому это понадобилось столько сил, времени, наконец, бумаги потратить на описание каких-то там пожаров в этом городишке?

— Наверно, им бумагу девать некуда, — сказала я.

— Может быть, и так, — согласился Виктор. — Только знаешь, старуха, я с той самой поры если вижу какую-то мышиную возню из-за сущей ерундистики, и гроша ломаного не стоящей, то все время вспоминаю «Историю пожаров в Аугсбурге». Это стало для меня синонимом чепухи, на которую уходят силы…

Он задумался о чем-то своем, мне неизвестном, но, должно быть, не очень веселом, потому что лицо его разом помрачнело, глаза словно бы заволоклись тусклой дымкой.