VII

В пашовских конаках никогда не бывает весело; никогда никого не встречают там приветливо, не стараются успокоить. Кажется, конаки эти наводят уныние даже на своих обитателей, которые очень часто меняются, вступая за их порог только для того, чтобы полюбоваться на слезы бедняков и насладиться зрелищем человеческих страданий. Возьму к примеру самого себя. Когда я вхожу в какой-нибудь конак, какую-нибудь канцелярию или полицейский участок, сердце мое колотится в груди, а душа полна возмущения; мне кажется, что каждый, уходя из этого учреждения, непременно забудет в нем что-нибудь свое: слезы, улыбку, зевоту, плач, радость или жизнь. В этих комнатах чуть не каждый чиновник — хозяин и над вами, и над теми предметами, которые у него в руках, а вы — решительно всем чужой, даже тем чиновникам, которые — ваши друзья и братья. Одним словом, вы там места себе не находите, боитесь слово сказать, как боитесь выпить воды из грязного стакана.

А ведь должно бы быть совсем наоборот. В Америке суды и канцелярии похожи на церковь, где каждое раненое сердце, каждая полуубитая душа ищут успокоения и доброго совета[110]. В нашем же счастливом отечестве чуть не всякое общественное учреждение превращается в бойню, где чиновникам дается неограниченное право резать и сдирать шкуру, а верноподданным султана предназначена роль телят, коров, овец и ягнят. Конак рущукского валии[111] ничем не отличается от остальных имеющихся в Турции конаков, как Гасан-ага ничем не отличается от Мехмеда-эфенди. А тогдашний рущукский валия был так же похож на валию 1873 года, как станимакские свиньи похожи на казанлыкских.

Войдя в валийский конак, кир Георгий сказал жандармам: «добрый вечер» — и направился во внутреннее помещение. Он пошел по освещенному желтой лампой и сальной свечой длинному коридору, куда выходил с обеих сторон ряд дверей, ведших во всякие канцелярии, подканцелярии, конторы и приемную валии.

Возле одной двери стояло рядами множество туфель, несколько пар европейских калош и пять-шесть тростей. Кир Георгий остановился, высморкался, поправил воротничок и фес, снял калоши и вошел.

Комната была большая, слабо освещенная; по стенам тянулись зеленые скамьи, на окнах висели белые занавески, пол — покрыт пиротскими коврами; стены были выкрашены в желтый цвет, но мухи успели разукрасить их, примешав черного. На одном из столов стояли часы, но стрелки не двигались с места, как турецкая цивилизация. Воздух был тяжелый; трубки и папиросы не могли преодолеть запах, характерный для конаков и канцелярий.

Митхад-паша сидел в углу на скамье и курил наргиле[112], а пять-шесть эфенди курили папиросы, безмятежно дремали и глубокомысленно безмолвствовали. Вступив в этот «чертог Фемиды», кир Георгий согнулся в дугу, коснулся рукой пола, потом приложил ее себе к поясу, ко лбу, к темени и произнес:

— Да будет этот вечер счастлив для вас!

— Да будут счастливы слова твои! — ответили турки, кинув на губернского чорбаджию ленивый, рассеянный взгляд.

Митхад-паша продолжал курить, мигая правым глазом и пыхтя от сытости, а кир Георгий стоял и глядел ему в глаза масленым взглядом, ожидая, когда же, наконец, предложат сесть. Прошло пять минут. Наместник султана в Дунайском вилайете восседал важно, величественно, погруженный в задумчивость, свойственную великим людям и всем хаджи колчам; короче говоря, он напоминал корову, которая, опорожнив свою кормушку, вышла из хлева погреться на солнышко. Эфенди тоже молчали, так как маленькие люди имеют обыкновение подражать начальству. Когда прошло пять минут, Митхад-паша указал пальцем свободное место на скамье, и кир Георгий, давно знакомый с допотопными манерами тюркской расы, поклонившись еще раз, уселся среди вершителей правосудия. Были повторены прежние приветствия, только в обратном порядке: Митхад-паша и его чиновники сказали Георгию — «Да будет этот вечер счастлив для вас!», а кир Георгий ответил — «Да будут счастливы ваши слова!» После этой торжественной церемонии Митхад-паша кинул на стол перед «важным гяуром» свой кисет и приказал слугам подать ему кофе. Когда это было исполнено, когда кир Георгий закурил и принялся хлебать свой кофе, Митхад-паша, взглянув на него покровительственно, спросил:

— Что нового в городе?

— У меня важные новости, — ответил кир Георгий.

— В чем дело? Говори! — приказал управитель Дунайского вилайета.

— Наши мерзавцы составили тайное общество… У них заговор… Они готовят восстание, — промолвил Георгий с таким видом, словно у него пожар в доме.

Сонная физиономия Митхад-паши оживилась; глаза его приобрели кошачье выражение, нижняя губа выпятилась, голова затряслась.

— Кто эти мерзавцы? Кто принимает участие в заговоре? Кто готовит восстание? Против кого оно? — стал расспрашивать он, глядя на кира Георгия, как резник на боднувшую его корову.

— Молодые бездельники… Смил с Иваном… Говорят, Стойчо Голый с ними, — ответил Георгий, качая головой.

— Что ж, придется им познакомиться с Митхад-пашой! Я давно знал, что учителя — бунтовщики. Только улик было недостаточно. Ты можешь доказать, что Смил — бунтовщик? Докажешь — большую награду получишь. Я давно собираюсь порастрясти ваши школы и подрезать крылья вашим учителям. Рассказывай, что тебе известно, — сказал Митхад и весь обратился в слух.

— Ненчо Тютюнджия сообщил мне, что несколько молодых бездельников собрались вчера вечером у Стойчо Голого и пели бунтовские песни. Смил сказал, что болгары должны защищать свои права до последней капли крови, а дочь Стойчо запела:

— Эй! — крикнул Митхад-паша и ударил в ладоши.

Два жандарма вошли, поклонились и застыли в ожидании.

— Пойдите приведите Ненчо Тютюнджию! — приказал Митхад-паша.

Жандармы ушли.

— Я давно знал, что Смил — человек опасный, — продолжал Георгий, — но мне хотелось захватить его с поличным и разоблачить по всем правилам. Я обманул его, сказал, что хочу его своим зятем сделать, и старался выведать, чем он дышит, с кем водится. Но он хитрый, как лисица. Раз пришел ко мне и завел речь о том, что, мол, чорбаджии — мошенники, паши грабят население, у правительства нет ни чести, ни совести, турки — кровожадные волки и что старых мироедов надо истребить. «Зачем истребить?» — спрашиваю. «Затем, что они продают наш народ, нашу национальность, наше достоинство», — ответил он. «Не говори мне таких слов, — возразил я ему. — Я верноподданный султана и обязан отдать тебя в руки правосудия». А он мне: «Пока, говорит, в Болгарии существуют такие негодяи, наш народ будет подвергаться всяким насилиям и носить на шее тяжкое ярмо турецких варваров».

«Он совершенно прав», — подумал Митхад-паша.

— Моя Марийка влюбилась в этого бродягу, — продолжал кир Георгий, — и просилась за него. Но я еще с ума не сошел. Утром послал за Ненчо Тютюнджией. Человек богатый, известный… Мне бродяги в доме не нужны!

«Не нужна куму жареная курица», — подумал Митхад-паша.

— Из Румынии часто приходят разные бродяги, останавливаются у Стойчо Голого и совещаются насчет того, чтобы поднять бунт и освободить Болгарию, — продолжал Георгий, стремясь угадать, что думает Митхад-паша, и заслужить его расположение.

— Ты можешь подтвердить все это на следствии? — спросил валия.

— Могу, — ответил кир Георгий. — Хоть под присягой.

— А как нам накрыть заговорщиков?

— Надо ночью окружить дом Стойчо, где бывают их сходки.

— Как только узнаешь, что бунтовщики собрались, сейчас же дай мне знать. Я приму меры, — ответил Митхад-паша.

В это время Ненчо Тютюнджия был дома и разговаривал с матерью, внешним видом своим напоминавшей сухое грушевое дерево.

— Я хочу тебя расспросить. Ты мне мать, — говорил Ненчо, пристально глядя ей в глаза.

— Не спрашивай. Я стара… ничего не знаю. Решил жениться, так дай мне немножко денег и отошли к своей сестре. Сама знаю, что я у тебя — бельмо на глазу. Ты хочешь из богатого дома невестку взять, а у тебя мать простая… Эх, Ненчо, Ненчо! — промолвила старушка, и крупные слезы покатились из глаз ее.

— Я тебя не гоню, а только прошу получше одеваться и вести себя умней. У Ненчо мать должна такая быть, чтобы ее не стыдно было людям показать. А ты? Ну скажи, чего ты людей чураешься? Никто тебя не съест. Посмотри вокруг. Ведь ты совсем одичала.

— Отошли меня к сестре, — повторила старушка.

— А что люди скажут? Ты думаешь — мне все равно, хвалят меня или ругают? Отдай свою шелковую юбку красильщику: пускай покрасит. Что ты ее прячешь? А куда новый платок девала, который я тебе пять лет тому назад из Джумаи привез? Или тоже дочери отдала? Я не желаю работать на чужих. Ну чего ты плачешь? Рассчитывала, что сын помрет, а имущество, которое он с таким трудом добыл, твоему зятю достанется? Ошиблась в расчетах: твой сын еще сто лет проживет.

— Ненчо, Ненчо! — еще раз воскликнула старушка и вышла из комнаты.

«Не хочу больше на других работать, — думал Ненчо. — Стану жить сам по себе. Ну их всех к черту!.. Никого не буду слушать. Буду делать, что мне вздумается: у меня своя голова на плечах. Женюсь и по-царски заживу. Денежки припас. Марийка хорошенькая. От людей почет и уважение. Чего еще надо?.. Буду на лавке сидеть. Марийка подойдет — рядом сядет. Я трубку курю, она шьет. Кругом чисто, полный порядок… Мир и тишина! Рай земной! Я нахмурюсь — она подойдет, обнимет. «Что это ты задумался, как индюк на припеке?» — скажет. И поцелует алыми губками. Блаженство! Женатый — не то, что бездомовный какой… Женатый знает, что у него в доме кое-что такое есть… Ну их к черту всех!»

Эти мечты до такой степени разволновали Ненчо, что он забыл все на свете, даже свои богатства, о которых думал круглые сутки, во сне и наяву.