Он ни в малейшей степени не пытался оправдаться – попросту вводил Мазура в курс дела, высказывал свои мысли, и только. Мазур молча сделал пару глотков.

– Вы знаете, товарищ Мазур, я родом из приморской деревни, – сказал Асади тихо, доверительно. – У нас в семье, да и вообще в деревне были рыбаки – но больше все-таки ловцов жемчуга. Мой отец и три его брата были жемчуголовами. Это только в голливудских фильмах ловец жемчуга выглядит романтично. В реальной жизни работа эта тяжелая, опасная, если добавить, что испокон веков наши люди погружались без всяких аквалангов… Понимаете, должно быть? Вы специалист…

– Понимаю, – кивнул Мазур.

– Вот так… Жемчуголовы долго не жили, а если им везло, многие на всю жизнь оставались с подорванным здоровьем. Но я не о том. Добыча жемчуга самим ловцам достатка не приносила – большую часть жемчуга по праву владельца земли и воды забирал амир. Вот я и хочу вам рассказать про амира. Он приезжал с большой помпой – дорогие европейские собаки в золотых ошейниках, пара ручных гепардов на золотых цепочках, сильная охрана… Эти головорезы выглядели чрезвычайно картинно: патронташи крест-накрест на груди, револьверы без кобур заткнуты за кушаки, как и ножи без ножен, парочка щеголяла с вовсе уж музейными копьями. Это они делали специально, понимаете? Чтобы все было напоказ, чтобы подавлять и запугивать… – он смотрел куда-то сквозь Мазура, голос зазвучал тише, отрешеннее. – Мы, конечно, были мусульманами, но происходили от пустынных наездников, «песчаных племен», а там свои обряды, кое в чем отличающиеся от догм ислама… Наши женщины не носили паранджи – так, чисто символически закидывали с плеча на плечо нижний край платка, даже подбородок не закрывался… Наши женщины были очень красивы – молодые, я имею в виду, пока их не смяла тяжелая жизнь… Вся деревня обязана была собираться, когда приезжал владыка… Он любил женщин, знаете ли. Он не говорил ни слова, только делал пальцем вот так, – Асади показал, – чуть заметно, небрежно сгибал палец. И женщина шла к нему. Она просто не могла иначе, это был наш полновластный амир… Не имело никакого значения, есть у нее муж или жених, стоит ли он тут же… Вам не понять и не увидеть, какие лица были у мужей и женихов. Вы не увидите, как женщина шла – и как она потом возвращалась из шатра. Я хорошо помню… Иногда после амира на женщину набрасывались холуи, после леопарда – шакалы… Знаете, он никогда никого не убил, мужчин, я имею в виду, даже тех, кто показал непочтительность, попросту осмелился смотреть не так. Лучше бы убивал. Только он был не так прост. Попробуйте представить, что чувствует мальчишка, когда его отца, самого сильного и смелого на свете, свалили пинками и мочатся ему на лицо. Что чувствуют односельчане… Это мое детство, товарищ Мазур, и не только мое. Лейла своя, но она не поймет, у нее с детства были слуги, а Касем вырос в семье пусть и бедного, но столичного торговца – а в столице все чуточку по-другому, там, по крайней мере, не тешат свое самолюбие посреди улицы провинциальные амиры… Вам-то проще, для вас подобные вещи – чуть ли не древняя история. Но я… – он сильно провел по лицу ладонью, поднял абсолютно сухие глаза. Смотрел трезво, собранно. – Ладно, не будем об этом, когда-нибудь и у нас это станет историей… Вы ведь передали своим те материалы, что вам отдал Юсеф?

Мазур молча кивнул.

– Передайте вашим, пожалуйста, еще вот что… – сказал Асади. – По этим материалам следует говорить не только с Касемом или со мной. Это не прихоть – обстоятельства требуют… Так и передайте.

– Непременно, – сказал Мазур.

«Черт, что же это все значит? – подумал он. – Неужели в этой вонючей истории с оружием замешан некто, сидящий настолько высоко? А иначе и не расценишь… Кто?»

Но он хорошо понимал, что Асади ни за что не признается – это их собственный позор, как генерал Кумышев – позор исключительно советский…

Асади посмотрел на него, отвел глаза, опять посмотрел с непонятным выражением, он то ли был удручен, то ли откровенно колебался, и Мазур ощутил тягостное предчувствие: что-то здесь было не так, и речь шла уже не о снабжавших Джараба оружием оборотнях…

– Мне бы страшно хотелось, чтобы этого разговора не было, – сказал Асади с видом человека, на что-то наконец решившегося. – Я вас очень уважаю, товарищ Мазур, республика вам благодарна за ваши самоотверженные усилия, вы настоящий друг, храбрый офицер… Поверьте, мне искренне больно, что придется этот разговор вести, но еще подлее было бы оставить вас в неведении… В конце концов, и для вас все это чревато… Нужно что-то делать, искать выход… Неофициальнейшим образом, клянусь вам…

– Говорите, – сказал Мазур, уже твердо зная, что случилось нечто сквернейшее – но не понимая, что.

– Вы лучше сами посмотрите, – сказал Асади. – А я пока побуду в коридоре…

Он неловко сунул Мазуру в руку толстый конверт, поднялся и почти выскочил из бункера, попытался притворить за собой дверь как можно деликатнее, но она все равно лязгнула, словно несмазанный, затянутый ржавчиной винтовочный затвор.

Запустив пальцы в белый незапечатанный конверт, Мазур вытянул толстую пачку фотографий. Хватило одного взгляда на верхнюю, чтобы кровь бросилась в лицо.

Очаровательная супруга, Анна свет Николаевна, соизволила сняться так, как частенько снимаются офицерские невесты – китель наброшен на плечи, фуражка набекрень, совершенно не по уставу. Вот только ничего на ней более не имелось, кроме этого кителя, и он был не советский, а эль-бахлакский, с перекрещенными полковничьими жезлами на погонах и летными птичками на лацканах, и фуражка была эль-бахлакская, опять-таки с разлапистой авиационной эмблемой кроме кокарды.

На другой фотографии она стояла совершенно голая, подбоченившись, улыбаясь в объектив безмятежно и кокетливо. На третьей – лежала на темно-вишневом покрывале, вроде бы бархатном, закинув руку за голову, а другую томно свесив с широкого дивана, уставясь в потолок с совершенно невинным выражением лица, будто и представления не имела, что ее сейчас снимают.

Третья, четвертая, еще несколько были не лучше – голая красотка в раскованных позах – а вот дальше пошло еще хуже. Объявился смутно знакомый брюнет с усиками стрелочкой и великолепной мускулатурой, до самого конца на фотографиях они запечатлены вдвоем, в разнообразнейших сочетаниях-слияниях, то незатейливых, то замысловатых, обстоятельно и подробно демонстрировавших, что кобель с фантазией может вытворять с современной раскрепощенной женщиной, если она не против…

Мазур механически перебирал фотографии, искренне и яростно пытаясь проснуться, но ничего у него не получалось, потому что это был не кошмар, а доподлинная явь. В первую минуту родились утешительные мысли насчет провокации, монтажа и тому подобного – но он узнавал не только лицо, но и тело, и некоторые излюбленные позы узнавал…

Сквозь землю бы провалился, но там – бетон… Подрагивавшими пальцами собрал фотографии в стопку, запихнул их в конверт, припечатал его ладонью к столу, словно таракана давил, поднялся и распахнул дверь:

– Генерал…

Асади вошел в собственный кабинет словно бы с некоторой опаской, устроился за столом, не глядя на Мазура, побарабанил пальцами по столу. Сказал, глядя в стену:

– Вы только не подумайте… Это не мы снимали. Я никогда бы себе не позволил, ограничился бы тем, что рассказал вам… Они сами снимали. Когда один, когда другой.

– Они? – переспросил Мазур.

– Вы, конечно, не обратили внимания… Этот человек…

– Я его смутно помню. Полковник из военного министерства, как его… Хасан…

– Правильно. Хасан Мукареджи. Так вот, вы не обратили внимания, но их двое… Это не один человек, это – близнецы. Хасан и Хусейн Мукареджи. Хусейн тоже служит в министерстве, только он майор, и не авиатор, а интендант. У нас так положено называть близнецов – Хасан и Хусейн… Там они оба, на снимках. Ваша супруга, цветисто выражаясь, дарит благосклонностью обоих.

– Хасан и Хусейн… – механически повторил Мазур. – Послушайте, – почти выкрикнул он со внезапно вспыхнувшей надеждой. – А не может все же оказаться…