– И зачем писать? – спросил он вяло.

– На заставу отошлем.

Парочка винтовочных пуль противно взыкнула над головами. Васю это не испугало – скорее уж окончательно вывело из терпения. Это было уж чересчур – вдобавок к обложившим со всех сторон басмачам спятивший напарник…

– А кто доставит, мать твою? – рявкнул он шепотом. – Дух святой?

– Он, – сказал Юсуф, показывая на мертвого Грома. – Я его сейчас подниму, а ты пиши, пиши, не мешкай. Вася, я умею, старики учили, все получится…

У Васи было слишком скверно на душе, чтобы злиться всерьез. Он просто-напросто попытался прикинуть, чего же именно от рехнувшегося узбека ждать – хорошо, если кинется во весь рост под пули, а если в глотку вцепится? Если попробует, лучше всего его прикладом по яйцам…

И тут же эти мысли напрочь вылетели из головы.

Потому что мертвый Гром шевельнулся. Дернулись лапы – как бы отдельно от тела, сами по себе, согнулись-разогнулись, и снова, и еще, голова приподнялась тем же самостоятельным рывком, как на веревочке, вздернулась и глухо стукнула оземь…

– Пиши, говорю! – прямо-таки простонал Юсуф, весь красный, потный, дико таращившийся.

Он лежал на боку, приложив ко рту сложенные трубочкой ладони, то шумно выдыхал как-то по-особому, то нараспев что-то говорил – громко, упрямо, причитающе. Вася самую малость знал по-узбекски, но то, что он слышал, вообще на человеческий язык не походило. Так не походило, что жутко делалось.

Но пес-то шевелился! Был мертвый, но шевелился – дергал лапами, головой, сотрясался всем туловищем, а глаза оставались неподвижными, стеклянными, и язык тряпкой свисал на сторону, и дыхания не было…

Он вспомнил, что про Юсуфа давненько уже шептали – хороший красноармеец, но человек потаенный, с чертовщинкой. Никто ничего не знал точно, но шепоток ходил – на благоразумном отдалении от комиссара, не одобрявшего мистику, поповщину и прочую отрыжку старого мира…

Потом все посторонние мысли вылетели из головы – на смену тупой безнадежности пришла яростная надежда, и он, лежа на боку, вжавшись в землю в неудобной позе, принялся лихорадочно черкать на листке. Вырвал листок из блокнота, привычно сложил вчетверо, сунул его в портдепешник[3] и надежно застегнул кнопку. Ненароком прикоснулся при этом к собачьей шее и передернулся от омерзения – это был уже не Гром, шевелящееся, но холодное, твердеющее, окостенелое нечто…

Овчарка поднялась на разъезжавшихся лапах, покачалась, утвердилась на четырех опорах – это выглядело так, словно чучело поднимали на невидимых распялках. И тут же рванулась прочь, в сторону заставы, будто кукла на веревочках, быстро, очень быстро…

Выстрелы загремели со всех сторон, и немало пуль угодило в цель – с противным деревянным стуком. Вася видел, как дергалось собачье тело, как на боках появлялись дыры, но Гром, не останавливаясь, ни разу не споткнувшись, уносился вдаль незнакомым, механическим аллюром. Со стороны басмачей послышались протяжные вопли, в которых, сразу чувствовалось, страха было гораздо больше, чем злости. Определенно кто-то у них громко поминал шайтана…

Характер перестрелки изменился. Она стала какой-то неуверенной, словно противник на ходу перестраивал тактику, выбирал, то ли ему кинуться в атаку, то ли отступать. Пограничники отстреливались, как могли.

Продолжалось это не особенно долго. А вскоре пришла помощь. Сначала басмачи перестали стрелять, потом, после громкой, отчетливой команды кинулись к лошадям. Со стороны заставы послышались выстрелы, пара пулеметных очередей, а там и полуэскадрон развернулся в ущелье во всей красе – с грохотом копыт, сверканьем клинков и лихим разбойным посвистом…

Басмачи бежали, не принимая боя. Этого следовало ожидать. По каким-то их суеверным заморочкам считалось, что убитый сабельным клинком джигит, будь он хоть трижды правоверным, в мусульманский рай уже не попадет, хоть ты тресни. Как самоубийца у православных.

Их спасли, в общем. Такое случается не только в кино – когда помощь налетает в самый последний момент с гиканьем и топотом, во весь конский мах.

А отделенный, свой парень, видавший виды, еще долго, колотя Васю с Юсуфом по спинам, повторял взахлеб:

– Ну, Вась, у тебя и пес был! Героический! Ты представляешь, добежал до ворот, до часового, весь продырявленный, и там только – хлоп замертво! Ух, пес! Героический! Жалко, спасу нет! Долг выполнил, а! Хоть ты памятник ставь!

Василий кивал, помалкивал. Говорить ничего не хотелось, да и кто бы поверил? Попозже, улучив момент, когда они остались одни, в отдалении от прочих, подошел Юсуф и задушевно попросил:

– Никому не рассказывай, пожалуйста. Очень прошу… К чему? Мне и так-то не следовало… Хорошо хоть старики не узнают…

Василий без раздумий кивнул:

– Будь благонадежен.

И он добросовестно молчал о случившемся почти полвека.

Чекистские были

1. Тварь на озере

Случилась эта история в Республике Коми, летом тридцать девятого.

Нужно было подобрать одного ежовца. Из пересидевших чистку. Из наших же. Его в свое время, когда сняли Николая Ивановича, покритиковали как следует, но не тронули, оставили в рядах – только из областного управления вышибли за неоправданные и осужденные партией перегибы. Загнали уполномоченным к спецпоселенцам, был там такой медвежий угол, глухомань страшная, куда доберешься только по воде или по воздуху. Ну, лесоповал, конечно, – источник валюты для государства. Лагпункт, не особенно большой по тем временам, плюс – поселенцы.

В общем, в одно прекрасное время наверху решили, что его нужно подмести окончательно. Изъять из обращения, так сказать. Не знаю, пришла такая установка из столицы или решали на месте. Я тогда был молодой, в небольших званиях, и в такие дела мы без нужды с лишними вопросами не лезли. Меньше знаешь, дольше проходишь в бесконвойных, ха…

Во всем этом деле имелась определенная деликатность. Поправка на ту самую глушь. В городе брать проще – даже если сдуру сиганет в окно, долго не пробегает. А впрочем, не припомню, чтобы – сигали. Человек при аресте как-то так своеобразно цепенеет, знаете ли. Особенно свои, бывшие наши, из рядов. Он же прекрасно понимает, в какую махину его затягивает, в какой механизм. Не побрыкаешься особенно.

Это – в городе. А вот в глухомани, можно сказать по секрету, порой оборачивалось по-разному. Во-первых, на природе человек себя ощущает не в пример вольнее. А во-вторых, есть некоторая дикость. Я не о характере человеческом, а об окружающей среде. Сотрудник органов в полной форме на фоне дикого леса смотрится иначе, чем в городской квартире, есть некоторые нюансы, понимаете? Всякое случалось. И пытались хватать пистоль из-под подушки, и в окно прыгали… Под боком у нашего намеченного – глухомань. Его команду местные рядовые сотрудники могут сдуру и выполнить, вроде: «Это переодетые контрики, стреляй их в хвост и гриву!» Оружие при нем. Жить хочется… Учено выражаясь, бывали прецеденты.

Короче, нас забросили катерком в ближайший населенный пункт, вроде райцентра, а оттуда мы пошли на лодочке, на веслах. Там всего-то по воде было километров десять. По реке, по течению, потом через озеро, из озера по протоке в соседнее озеро, а там уже и объект квартирует. В тех местах речек и озер… Чертова туча. Что грязи. Настоящая паутина. Лабиринт. Многие меж собой соединяются, и, если знать пути, можно проплыть, вот право, не соврать, километров на полтысячи, а может, и до самого Северного Ледовитого, если позволят. Только кто позволит?

Проводника нам дали. Проверенный такой был лоцман, зарекомендовавший себя сотрудничеством. И нас трое. Должно было хватить – забегая вперед, скажу, что хватило.

Отплыли затемно. Чтобы на рассвете, когда лучше всего спится, причалить и прихватить клиента тепленьким. Плыли без приключений и ровным счетом ничего не опасались – секретность была обеспечена, проводник, ясное дело, знал, кто мы, а вот зачем плывем, ему ведать не полагалось. Так что, по предварительным раскладам, все козыри были у нас.