Такому городу – огромному, ярко иллюминированному, было неоткуда взяться. На пару тысяч километров вокруг таких городов просто не должно быть. Почти вся Европа по ночам прилежно погружается в затемнение. Предположим, на севере преспокойно существует нейтральная Швеция, не утруждающая себя затемнением, наоборот, заливающая свои ночные города огнями, чтобы по ним ненароком не отбомбились летчики той или иной воюющей стороны. На западе – нейтральная Швейцария, а еще дальше – Испания с Португалией.

Одно немаловажное уточнение: им не хватило бы горючего, чтобы долететь не то что до Испании, но даже до Швейцарии. До Швеции, быть может, и удалось бы дотянуть, но – сомнительно. Слишком недолго они летели в грозе. Глупо и думать, что их подхватил некий неведомый вихрь, несущийся со скоростью этак километров тысячу в час – и забросил прямехонько к нейтралам…

И потом! Командир в свое время летал над Финляндией в ту войну. И, как водится, изучал прилегающие районы, то есть ту же Швецию.

Он прекрасно помнил, что такой реки – широченной, полноводной, с городом, расположенным по обеим ее берегам – в Швеции попросту не имелось. Получался заколдованный круг: в Швеции такой реки нет, а на своей территории не может быть такой иллюминации… впрочем, он не помнил такой реки и в Советском Союзе. Не знал на Волге таких островов. Много городов видел сверху ночью, ярко освещенными – но этот ничуть на них не походил. Он был другой. Ему вообще не полагалось быть.

И тем не менее все происходившее с ними было самой доподлинной реальностью. Все чувства и ощущения об этом непреложно свидетельствовали. Размеренно шумели винты, знакомо урчали моторы, вокруг был не сон или бред, а знакомая до мелочей кабина…

– Командир, где мы? – послышался голос стрелка-радиста.

Командир сквозь зубы ответил, где – в рифму и насквозь нецензурно. А что еще оставалось делать? Как будто он знал, где они. Ничего он не понимал, просто-напросто привычно удерживал машину на определенной высоте, выписывая над городом исполинские круги. И видел, что внизу, полное впечатление, никто даже и не почесался. Ни один уличный фонарь не погас, потоки машин с яркими фарами все также текли по улицам во всех направлениях, по-прежнему бесновались буйством красок, гасли и вновь вспыхивали непонятные огненные картины.

(Только через несколько лет, после войны, посмотрев кое-какие фильмы и иллюстрации в книгах, командир понял, что эти загадочные картины, фигуры, непонятные переплетения света могли быть просто-напросто уличной рекламой.)

На появление бомбардировщика город отреагировал с потрясающей беспечностью – точнее говоря, не отреагировал никак. Не было никаких признаков, что здешние службы ВНОС[15] начали работать, что они вообще тут существуют. Иллюминация не погасла, лучи прожекторов не шарят по небу, не видно ночных истребителей, охраняющих небо над городом…

Внизу был мир. Иначе на земле отреагировали бы совершенно иначе.

Самое интересное, что командир при этой мысли ощутил лишь раздражение и даже, пожалуй, злость – окопались, мать их. В то время как…

Стрелок-радист (парень, в общем, твердый) снова начал ныть, чтобы ему объяснили, где они, собственно говоря, находятся – и командир послал его уже открытым текстом, приказал заткнуться и помолчать подольше. Спросил штурмана:

– А ты что думаешь?

Как-никак штурман имел гораздо более тесное отношение к ориентировке в пространстве, нежели остальные двое.

– Что это сон, – сказал штурман. – Или бред.

– А бывает так, что троим снится одно и то же? – спросил командир. – Или что трое бредят одинаково?

Штурман вынужден был сознаться, что он о подобном в жизни не слышал – но, рассуждая теоретически, склоняется к мысли, что так и в самом деле не бывает. Потом сказал каким-то незнакомым, чужим, поплывшим голосом:

– Вадька, а если мы уже… того… Если мы… это…

И замолчал. Командир его прекрасно понял. Он выматерился в три этажа с мезонином, покрепче привязывая себя к реальности. И спросил со всей язвительностью, на какую был способен:

– По-твоему, так и выглядит тот свет? Насквозь прозаически? Этак вот?

– Да, действительно… – сказал штурман пристыженно. – Извиняйте, херню споровши… Попы это как-то иначе описывали – оба возможных тамошних аэродрома… Но что ж это такое-то, а? Может, пройдем пониже? Или вообще сядем?

Командир промычал нечто отрицательное. Ему почему-то не хотелось спускаться ниже, тем более приземляться – хотя в окрестностях хватало ровных мест, где можно было без особого риска сесть на вынужденную.

– А что? – продолжал штурман. – Это ж не Германия. Сам подумай.

Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу – не Германия. Что угодно, где угодно, но – не рейх. В рейхе давненько уж так беззаботно свет не жгут по ночам…

Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирные суденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость – окопались, мать их…

И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и воли. Слева поднялись над землей совершенно другие огни – десятки, а может, даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного треугольника, вершиной касавшегося земли.

Треугольник и в самом деле был исполинским. Он поднялся над доброй половиной города – так, словно открывался некий люк – надвинулся, и командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри, меж огнями, не пустота, что там что-то есть…

Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы. Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в совсем другом небе – с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых туч…

Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было километров полсотни, но, главное, территория была своя…

И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не подломил, обошлось…

У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку. Точнее, о чем не следует говорить.

Не было никакого такого неведомого города. Ничего подобного. Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная история. Никто и не засомневался – подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет был ничуточки не поврежден… И не было к ним никаких претензий…

За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать попусту – коли ни одну догадку проверить невозможно.

А вот обида осталась – устоявшаяся, нешуточная. Выпуская дым, глядя куда-то в сторону, командир говорил глухим голосом, в котором эта старая обида звучала явственно:

– Полное впечатление, что они нас вышвырнули. Как нашкодивших котят. Чтобы не лезли, куда не надо. Вот так вот взяли за шкирку и вышвырнули, чтобы не болтались в ихнем мирном, чистеньком небе. А с другой стороны… А с другой стороны, они нам и не обязаны были цветки дарить. Хорошо хоть, не двинули из всех калибров… Могли ведь, а? Но что это и где это, я гадать решительно не берусь…