Капитан насторожился. Потом всерьез задумался. И, не теряя времени даром, взялся однажды за этот самый стол вплотную. Вынул все ящики, аккуратно сложил на полу, просмотрел содержимое и, не обнаружив ничего интересного, не вставляя их на место, принялся изучать сам стол гораздо скрупулезнее, как учили.

В конце концов он определил, где находится тайник – и, поленившись искать какой-нибудь потайной шпенечек, попросту выворотил планку трофейным эсэсовским кинжалом.

Тайничок оказался полнехонек…

Кайзеровские золотые монеты (их там нашлось с полсотни) и всякие дамские драгоценные побрякушки, с каменьями и без, его нисколечко не заинтересовали – мы, товарищи, не барахольщики и не мародеры… Точно так же он без особого интереса поворошил коробочки с папашиными наградами, сразу отодвинул всевозможный бумажный хлам вроде документов на дом и банковских книжек.

Гораздо интереснее был большой пухлый конверт, где лежало не менее чем дюжины две Юттиных фотографий – большого формата, на прекрасной немецкой бумаге, глянцевой, с затейливым обрезом.

На одной Ютта снялась в том почти виде, в каком и в Советском Союзе щелкались офицерские невесты – китель накинут на плечи, фуражка залихватски нахлобучена совершенно не по уставу. Вот только из одежды на ней имелись только этот китель и эта фуражка. Крайне пикантный был снимочек.

А остальные и того почище – красотка Ютта вообще в чем мама родила, в интересных позах. Этакие вот любовные сувенирчики, выполненные в духе буржуазного упадочного разврата. Как и следовало ожидать, обнаружился и снимочек бравого душки-офицерика в том самом кителе и той самой фуражке – майор люфтваффе, гнида такая. На обороте четким, разборчивым почерком была выполнена пространная лирическая надпись – этот самый Хельмут благодарил милую Ютту за незабвенные часы и выражал твердую уверенность, что они, часы эти незабвенные, когда-нибудь непременно повторятся.

«Ага, держи карман шире, – хмуро подумал Капитан, складывая снимки аккуратной стопочкой. – Хрен тебе в зубы, если еще жив, а если сковырнулся, то и подавно пошел к чертовой матери…»

Военный совет был созван незамедлительно. Снимки вдумчиво рассматривали под бутылочку, прений не было, обсуждение получилось кратким. Единогласно принятая резолюция была короткой и эмоциональной: «Если можно этому фрицу, чем мы хужее?»

В общем, не целка, в конце концов…

Те самые внутренние препоны куда-то вмиг подевались. Операция планировалась недолго, прорабатывалась четко и была претворена в жизнь практически немедленно, благо наступал вечер.

Прекрасную Ютту пригласили в папенькин кабинет, продемонстрировали пикантные снимочки и, не теряя времени, стали ломать – а это они умели, приходилось работать и с диверсантами, и полицаями, и мало ли с кем еще…

Один злой следователь и целых два добреньких. Это была старая, наработанная схема – но перепуганная Ютта понятия об этих схемах не имела и на приманку повелась быстро…

Ребята работали виртуозно. Одессит был злой – он соответственно хмурился, грозно таращился на девушку и многозначительными недомолвками стращал ее некими засекреченными приказами советского командования, согласно коим всех любовниц немецких офицеров полагалось незамедлительно и без всякой пощады грузить в эшелоны, грохочущие прямиком в Сибирь. Где, как известно, медведи бродят по улицам, что твои пудели, и всех чужаков, которых они не доели, непременно дожует местное население, пребывающее в каменном веке. А вдобавок к тому – рудники, сырые шахты, каторжники в цепях…

Студент, как ему и полагалось по роли, пытался смягчить ситуацию. Интеллигентно поправляя свои «минус два» в трофейной никелированной оправе, мямлил: дескать, нельзя же стричь под одну гребенку прожженных шлюх и неосторожно оступившихся девочек из приличных семей, нужно быть добрее… Одессит безжалостно на него рявкал, попрекая совершенно неуместным гуманизмом.

Капитан не то чтобы был тоже добрым – он попросту откровенно колебался меж двумя противоположностями, в то время как каждый пытался его перетащить на свою сторону. Что до Ютты, она, как легко догадаться, сидела ни жива, ни мертва, живо представляя себе сибирские ужасы…

Когда стало ясно, что девочка дошла до кондиции, ей сделали неприкрытый намек на возможный путь решения столь непростых жизненных проблем – сначала деликатно, потом гораздо откровеннее…

Она ломалась недолго – в конце концов, имела уже некоторый опыт, и ничего особенно жуткого ей не предлагали. Пунцовея и хлопая ресницами, просила только об одном: чтобы все протекало как можно культурнее, и в ее спаленке в данный конкретный отрезок времени пребывал один только герр офицер, а не все сразу.

Ну, в этом ей охотно пошли навстречу – как-никак не чубаровцы[8] какие-нибудь, приличные мальчики…

Первым девичью спаленку посетил Капитан, за ним – Одессит, а далее, как легко догадаться, Студент. Все прошло в лучшем виде, почти что лирично: девчонка примирилась с неизбежным, а они, в общем были ребята незлые и обходились с ней нисколечко не грубо – из-за той самой атмосферы.

На вторую ночь все прошло еще проще и непринужденнее, на третью – вовсе уж привычно.

Штаб армии по каким-то своим высшим соображениям не спешил сюда перебираться – и идиллия продолжалась целых шесть дней. Трое ее персонажей мужского пола были чрезвычайно довольны жизнью, а четвертая участница… Ну, в общем, притерпелась. Должна была соображать, что могло обернуться и гораздо хуже. Учитывая все, что немцы натворили в Советском Союзе, капитанская дочка, по мнению ее новых друзей, должна быть по гроб жизни благодарна, что так дешево отделалась…

Вот старикан-лакей – тот сразу просек все и к происходящему относился предельно философски.

А на седьмой день идиллия неожиданно кончилась – но отнюдь не по причине появления штабистов.

Капитан как раз торчал во дворе, лениво дыша воздухом и прикидывая, не устроить ли от скуки в городке какое-нибудь спецмероприятие вроде выявления затаившихся членов нацистской партии. Этим, правда, давно и вдумчиво занимались батальонные особисты, но к ним можно было и присоседиться по-доброму…

Перед воротами остановился «виллис» со знакомым водителем – проныра-башкир из штаба дивизии, уже обосновавшегося в городке, – и, к некоторому удивлению Капитана, с машины слезла самая натуральная гражданская старуха, определенно немка. Ну, положим, не такая уж старуха, однако все равно пожилая, с чрезвычайно неприятной, сварливой рожей. Подхватила объемистый чемодан и, как ни в чем не бывало, преспокойно направилась мимо Капитана в особнячок, словно так и следовало. А башкир уехал себе преспокойно, словно и не заметив офицера.

Капитан так и стоял соляным столбом, пока непонятная визитерша не скрылась в доме. Потом он опомнился, пошел следом, наткнулся на лакея и с ходу поинтересовался: что, мол, за хреновина? Что за старая выдра разгуливает тут как у себя дома?! И даже шапки не ломает, что характерно, перед советским офицером, освободившим ее, заразу, от гитлеровской тирании…

Старый хрен, отчего-то выглядевший гораздо более против обычного удрученным и даже встревоженным, сообщил, что эта выдра – сестра герра гауптмана, обитавшая в соседнем городе, а теперь вот объявившаяся ни с того, ни с сего. Имечко ей – фройляйн Лизелотта. Именно так. Не фрау. Поскольку, надобно знать господину капитану, данная особа из тех, кого принято именовать старыми девами.

При этом старикан держался, с точки зрения уже немного привыкшего к нему Капитана, предельно странно – понижал голос, то и дело оглядывался, при первой возможности юркнул в свою комнатушку так, словно ожидал немедленной кары за излишнюю словоохотливость. Что-то за всем этим безусловно крылось, но к чему выяснять?

А там и Ютта появилась, тоже словно бы встревоженная, с озабоченным, поскучневшим личиком. Пряча глаза, объяснила, что неожиданно приехала ее тетушка, чей домик попал под бомбежку, и почтенная дама осталась без крова. После чего вспомнила о родственниках. Не будет ли герр гауптман настолько великодушен…