В старой баньке

В тригорском парке, недалеко от «скамьи Онегина», у обрыва над Соротью, возвышается небольшая прямоугольная площадка — старые камни, занесённые землёй и поросшие травой. Это остаток фундамента, на котором когда-то стоял крытый соломой бревенчатый домик-банька. Домик был вместительным, из двух половин. Одна — собственно баня, другая — горница с большими окнами, в случае надобности годная под жильё.

Летом 1826 года в тригорской баньке нередко проводил целые дни, а подчас и оставался ночевать Пушкин. И вот по какому случаю. В Тригорское приехал, наконец, долгожданный гость поэт Николай Михайлович Языков. Горницу в баньке предоставили ему.

Языков был товарищем Алексея Вульфа по Дерптскому университету. Там изучал он философию, «этико-политические науки», историю живописи и архитектуры, эстетику, литературу. Пушкин знал Языкова лишь по его стихам. Стихи Пушкину нравились. Ему была по сердцу удалая муза дерптского студента, без устали воспевавшего

Всё, что рассказывал Вульф о своём однокашнике-поэте, вызывало у Пушкина живой интерес. И какой желанной казалась встреча с Языковым, особенно здесь, в деревенской глуши.

Ещё в сентябре 1824 года, приехав в михайловскую ссылку, Пушкин писал в Дерпт Вульфу:

Однако Языков не торопился ехать к Пушкину.

По словам Алексея Вульфа, «Языков был не из тех, которые податливы на знакомства; его всегда надо было неволею привести и познакомить даже с такими людьми, с которыми внутренно он давно желал познакомиться».

Прасковья Александровна писала сыну, обращаясь к нему и к Языкову: «Очень хорошо бы было, когда б вы исполнили ваше предположение приехать сюда… Хотя я не имею чести знать Языкова, но от моего имени пригласи его, чтоб он оживил Тригорское своим присутствием».

Языков собрался в Тригорское лишь летом 1826 года. Незадолго до отъезда он сообщал брату: «Вот тебе новость о мне самом: в начале наших летних каникул я поеду на несколько дней к Пушкину; кроме удовлетворения любопытства познакомиться с человеком необыкновенным, это путешествие имеет и цель поэтическую».

Вульф привёз своего дерптского приятеля в Тригорское в середине июня. Гость был круглолицый, кудрявый, со вздёрнутым носом, едва перешагнувший за двадцать лет.

Языков провёл в Тригорском не несколько дней, как предполагал, а почти целый месяц. Его восхитили красота природы, гостеприимство Прасковьи Александровны и её дочерей, простота, сердечное расположение к нему Пушкина. А горница в уединённой баньке как нельзя больше отвечала его поэтическим вкусам. Ведь стоило выйти за порог, и глазам открывались картины одна другой краше.

Лето в 1826 году выдалось знойное, благодатное. Пушкин почти переселился в Тригорское. Его чрезвычайно радовал приезд Языкова, хотя на душе по-прежнему было неспокойно. В Петербурге шёл суд над участниками восстания 14 декабря. Новый царь угрожал «злоумышленникам» тягчайшими карами. С волнением говорили Пушкин, Языков и Вульф о судьбе декабристов, о будущем России.

Молодые люди почти не разлучались: гуляли по тенистому тригор-кому парку, стреляли из пистолетов, ездили верхом, спасались от жары в прохладной Сороти.

Тригорские барышни и дерптские студенты затевали увеселения, танцы, пирушки в баньке и под открытым небом. Евпраксия Вульф мастерски варила жжёнку, этот, по словам Пушкина,

Зизи сама разливала жжёнку серебряным ковшиком по большим хрустальным бокалам. Долгие годы хранился в Тригорском этот ковшик. Теперь он находится в Доме-музее Тригорского.

Ум, образованность, остроумие творца «Онегина» поражали Языкова. А то, что оба они были поэты, придавало их беседам особую прелесть.

Языков, стеснительный в женском обществе, часами мог читать свои стихи Пушкину и Вульфу. Поэты обсуждали литературные новости, просматривали новые книги.

Попались среди вновь полученных книг и «Апологи», то есть басни, притчи, переведённые маститым И. И. Дмитриевым. «Апологи» насмешили друзей. Заурядные, прописные истины преподносились в них как некие откровения. Богатый материал для пародии! Неизвестно, кто начал — Пушкин или Языков, но пародии родились. Сочиняли их вместе и назвали «Нравоучительные четверостишия». Четверостиший было одиннадцать, и все высмеивали «глубокомысленные» притчи Дмитриева.

Вот третье четверостишие — «Справедливость пословицы»:

А это седьмое четверостишие — «Лебедь и гусь»:

Но беседы с Языковым, прогулки, стихотворные шутки давали Пушкину лишь минутное забвение. «Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю», — писал он в это время Вяземскому.

Языков уехал. А через месяц пришло от него в Михайловское из Дерпта письмо. Там были и стихи — послание Пушкину:

После возвращения из Тригорского Языков создал лучшие свои произведения, такие, как «П. А. Осиповой», «А. С. Пушкину», «Тригорское».

Память о «божественном лете» 1826 года Языков сохранил на всю жизнь. Через восемнадцать лет он писал в стихотворении, обращённом к Евпраксии Николаевне Вульф, тогда уже баронессе Вревской:

Помнил всё это и Пушкин.

Есть в вариантах «Путешествия Онегина» проникновенные строки, посвящённые Тригорскому и его обитателям. Это как бы заключительные аккорды той поэтической симфонии, в которой Пушкин воспел дорогие ему места, дорогих ему людей. Воспел — и обессмертил. Ибо всё, к чему прикоснулся его чудодейственный гений, обрело бессмертие.