Воронцов действует

Хотя Воронцов писал Киселёву, что «при первых же дурных слухах» он «отправит» Пушкина из Одессы, самовольно исполнить такое не мог. Судьбой молодого поэта распоряжался сам царь. Потому и пришлось обратиться в Петербург.

Отослав письмо Нессельроде, Воронцов с нетерпением ждал решения дела. С тех пор как он положил себе непременно избавиться от Пушкина, один вид молодого человека вызывал в нём раздражение. Его раздражало в Пушкине всё: гордость, холодные поклоны при встрече, отношение к Елизавете Ксаверьевне. Нет, он не ревновал. Для этого он был слишком самонадеян и надменен. Его выводило из себя то, что какой-то Пушкин позволял себе не только быть влюблённым в графиню Воронцову, но и не скрывать этого, торчать в её гостиной, где она с удовольствием слушала его болтовню, смеялась его шуткам, запоминала его остроты.

Избавиться от Пушкина, и как можно скорее… И Воронцов не жалел ни бумаги, ни чернил. Через короткое время после письма Нессельроде он написал личному секретарю императрицы Елизаветы Алексеевны Лонгинову, в содействии которого не сомневался: «Я писал к гр. Нессельроду, прося избавить меня от Пушкина… Желая добра молодому человеку, я прошу, чтоб его перевели в другое место». Через три недели опять Лонгинову: «О Пушкине не имею ещё ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, что меня от него избавят».

А пока что Воронцов всячески старался доказать свою преданность правительству. В конце мая он сообщал Нессельроде, что принимает меры для слежки за греками и разноплемённой кишинёвской молодёжью. И в связи с этим напоминал о Пушкине: «По этому поводу повторяю мою просьбу избавить меня от Пушкина». Через два дня — снова Лонгинову: «Казначеев мне сказывал, что Туманский уже получил из П-бурга совет отдаляться от Пушкина, я сему очень рад, ибо Туманский — молодой человек очень порядочный и совсем не Пушкинова разбора».

Туманского на службу в Одессу рекомендовал его родственник — министр внутренних дел граф Кочубей, потому так порадовал графа «совет» из Петербурга. И он снова внушает Лонгинову: «Нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том Нессельроду повторил».

Время шло, а Петербург молчал.

Наконец в середине мая Воронцову пришёл императорский рескрипт: «Граф Михайло Семёнович! Я имею сведения, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из Польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие такие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними неосновательными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние… Будучи уверен в усердии и попечительности вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что вы обратите на сей предмет особое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки… не могли иметь места в столь важном торговом городе, какова Одесса… Пребываю в прочем к вам благосклонный, Александр».

Отдалённая от Петербурга и столь тесно связанная с Европой Одесса вызывала тревогу. Здесь начала свою деятельность этерия, сюда то и дело из расположения Второй армии и из других мест стекались «военнослужащие», заподозренные в участии в Тайном обществе, здесь до недавнего времени действовали масонские ложи, здесь обнаружили крамольное «Общество независимых», члены которого — мелкие чиновники — собирались «монаршей власти не признавать, а быть всем равными, признавать натуру творцом всего».

У «независимых» при обыске обнаружили вольные стихи Пушкина.

А ныне сам Пушкин пребывает в Одессе…

Из «высочайшего» рескрипта недвусмысленно явствовало, что верноподданническое письмо Воронцова царю, заступничество Киселёва и Лонгинова возымели действие, что граф не в опале и может рассчитывать на полное прощение, если проявит усердие. И ещё явствовало (это также читалось между строк), что Петербург одобряет его отношение к Пушкину. Значит для высылки Пушкина нужен только повод. А поскольку Пушкин повода не даёт, повод надо изыскать. И тут Воронцову помогла саранча.

Саранча была бичом Новороссийского края. Она объедала всё — злаки, овощи, фруктовые деревья, оставляя после себя чёрную, будто выжженную землю. Весною 1824 года на Новороссию обрушились полчища саранчи. С апреля из канцелярии генерал-губернатора начали посылать чиновников «на саранчу» — выяснять размеры бедствия, причинённые убытки и «какие учинены распоряжения к истреблению оной». Посылали тех, кто помельче. Во второй половине мая «на саранчу» был послан начальник 1-го стола 4-го отделения канцелярии титулярный советник Северин — в Таганрог, а титулярный советник Сафонов — в Екатеринославскую губернию. Туда же Воронцов распорядился послать и Пушкина.

Это было так неожиданно и так нарочито, что Пушкин не знал, что и думать. Он бросился к начальнику канцелярии Казначееву. Но добрейший Казначеев только руками развёл. Он и сам, как мог, оттягивал выполнение приказа графа. Поговорить с Воронцовым попытался приехавший в Одессу Вигель. Но стоило ему начать этот разговор, как Воронцов побледнел, губы у него задёргались и он сказал тоном, не терпящим возражений: «Любезный Филипп Филиппович, если вы хотите, чтобы мы оставались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце».

Воронцов больше не скрывал своего отношения к Пушкину.

22 мая Пушкин получил предписание выехать в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды Екатеринославской губернии. Он не стал противиться. Скрепя сердце поехал. Послушал доброжелателей. Но пробыл в отсутствии не месяц, как полагалось, а лишь одну неделю. Вернувшись, сделал то, на что рассчитывал Воронцов, совершил поступок, который в Петербурге сочли за дерзость, неблагодарность и «дурное поведение» — подал прошение об отставке, об освобождении от службы.

Расположенный к Пушкину, умудрённый опытом, Казначеев пытался удержать его от опасного шага. Но оскорбительная выходка Воронцова сыграла свою роль. Пушкин прошение подал, а Казначееву написал: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным… Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моём отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственно, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, но сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь её».

Александру Ивановичу Тургеневу Пушкин писал: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое». Это письмо Пушкин отправил с оказией, доверить почте побоялся.

А Воронцов был доволен. Нессельроде писал ему: «Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворён тем, как вы судите об этом молодом человеке, и даст мне приказание уведомить вас о том официально. Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать своё повеление во время ближайшего моего доклада».

Участь Пушкина решалась, но совсем не так, как он надеялся.