— Готов, — сказал наконец Юдин и взялся за мастерок.

Трубу они отделали на славу. Это была их четвертая труба. Последняя. Просто загляденье, а не труба. Ну и повозились они с ней… Но все, конец. Последний глянец наведен. Раствор высыхал на глазах. Наверху оголовка Юдин красиво выдавил: «Г. Зубов и А. Юдин». И дату поставил.

И вот это было действительно все. Несколько минут стояли они молча и смотрели на свою последнюю трубу. Когда еще в жизни им придется самим укладывать трубы? Возможно, что и никогда. Скоро они станут инженерами, а может быть, и главными инженерами. Но никогда они уже не скажут: вот это наша труба. И эта, и вот та — тоже. Здесь не было ничего, а теперь здесь наши трубы. Хотите — можете их потрогать.

Им было очень грустно.

Расстроенные, они легли на насыпь. Теперь оставалось только дождаться машины. Завтра утром они уедут. Конец.

— А как же Соня?

По тому, как Юдин сел, и по его взгляду Зубов понял: он думал о том же. И это было правдой. Юдин все время думал об этом. Весь последний месяц. Судьба сыграла с сыном знаменитого профессора свою обычную шутку. Его учили музыке — и он знал ее. Знал и языки — английский и французский. Хорошо разбирался в живописи, много читал… А приехав в Баймак, влюбился в Соню, которой было шестнадцать лет и которая по-русски говорила с пятого на десятое. Она работала подсобницей на стройплощадке, где изготовляли железобетонные кольца. Ее звали не Соня, конечно, у башкир таких имен нет, но на стройке все звали ее именно так.

Зубов не раз пытался про себя описать ее — как если бы он хотел рассказать о ней кому-то, чтобы объяснить историю с Юдиным. И не мог. Он решил, что сделать это смог бы только Пушкин или, может быть, Михаил Юрьевич Лермонтов. Или Лев Толстой. Больше никто. А Зубов — тот, конечно, никак не мог, сколько ни старался. И Юдин не мог. Одно только было ясно им обоим — красивей девушки они не видели. Она была очень красивая — тоненькая, просто хворостинка. Это Юдин, знакомый с классиками, сказал: «Тонкая и гибкая, как хворостинка». А Зубов согласился: так. И она была очень сильной. Зубов сам видел, как она брала пятидесятикилограммовый мешок с цементом и, прижимая к груди, как ребенка, несла метров за тридцать. И улыбалась. А глаза! Глаза у нее были… Нет, бесполезно описывать.

Юдин влюбился сразу. Все свои деньги он стал тратить на конфеты. Вся стройплощадка ела его конфеты. Даже толстый кладовщик Семенов грыз его конфеты своими золотыми зубами.

Юдин был влюблен в первый раз. Ни знание английского языка, ни знание французского ему не помогало. Классики тоже не помогали — Соня их не знала. Юдину постоянно хотелось одного — глядеть на Соню. Только глядеть. Хоть издалека. Это ему удавалось — глядеть издалека: утром, до отправления машины, — три минуты, и после работы — минут десять. Но он и этому был рад. За все время он только три раза разговаривал с Соней. Он был уверен, что не нравится ей. «Может, он ей все-таки нравится?» — думал Зубов. Но сам Юдин считал, что этого не может быть, ибо лицо у него круглое, как каравай, а рост всего сто шестьдесят пять сантиметров. «Нет, нет, — говорил он Зубову по десять раз на день, — нет». — «Что нет?» — «Ничего». Но он думал: «Нет, не любит». И все время посылал Зубова — иди, спроси, она пойдет сегодня в кино?

И Зубов шел, спрашивал. Ему тоже нравилась Соня. Нравилась? Это сказано слишком слабо. Он был влюблен. Конечно, сильнее, чем Юдин. Но он считал, что Соня любит Юдина. Оно и понятно — такой парень! А за что можно было бы полюбить его, Зубова? Тощий, носатый. Не нос, а черт те что. За что его любить? Конечно, она любит Юдина. А дружба превыше всего. И он шел к Соне. Сердце его колотилось о ребра. Он всегда останавливался — пусть уймется. «Мой товарищ, Толя, спрашивает, не согласитесь ли вы пойти сегодня в кино?» В кино шла вся стройплощадка. Позади всех шли Зубов и Юдин. Такая это была любовь…

— Так как же с Соней? — снова спросил Зубов.

Юдин скрипнул зубами:

— Ну, а ты как думаешь?

— Ей шестнадцать лет. Значит, скоро ее выдадут замуж.

Юдин посмотрел на Зубова с ненавистью:

— Ты что, рехнулся?

Зубов покачал головой:

— Зачем притворяться? Здесь девушки созревают рано. И тогда их отдают замуж. Помнишь Гюльнар?

Юдин молчал. Он помнил о Гюльнар. Это была Сонина подруга. Ее отдали замуж три года назад, в четырнадцать лет. Жених внес большой калым. Теперь Гюльнар было семнадцать — и двое детей. Так рассказывала Клава, хозяйка, жена Ивана.

— Я увезу Соню, — сказал Юдин.

— А дальше?

— И женюсь.

Зубов покачал головой. Он попытался представить, как в доме известного профессора Юдина появляется Соня с ее шестью классами средней школы. Появляется в качестве невестки, или как там это называется? Профессор Юдин говорит гостям: «Знакомьтесь, это моя невестка. Толина жена». Зубов изо всех сил пытался представить эту картину, но не мог. «Может быть, мне не хватает воображения?» И он с надеждой посмотрел на Юдина.

Юдин выругался. Зубов смотрел на него и молчал. Тут ничем ему не поможешь! Здесь был именно тот случай, когда любое решение приносит кому-нибудь несчастье. Отсутствие решения — тоже.

— Ну, до свиданья, — сказал начальник. — Ваши направления я отметил. Отчет подписал. Вот деньги. — Он помолчал. — А вы молодцы. Я-то сначала думал, что вы пижоны.

— Мы и есть пижоны, — угрюмо сказал Юдин.

— Вы молодцы, — сказал начальник. — Приезжайте снова.

Последний день полагалось отметить. Они пошли в магазин, купили конфет и вина. И водки. И бобов в томате, и еще многое другое. Они помылись и переоделись, стали похожи на людей. Дома была только Клава. Она выглядела необычно — в новом шелковом платье, в лакированных босоножках. Это было очень неожиданно — Клава оказалась красивой женщиной.

— Вы уедете завтра утром… — сказала она. Потом еще раз повторила: — Вы уедете завтра утром…

И продолжала улыбаться несколько напряженно.

Все было расставлено на столе. Все было необычно, празднично — и стол, и настроение, и Клава. Только Юдин был мрачен.

— Ну, на прощанье, — сказала Клава.

Выпили. Помолчали. Юдин все смотрел на дверь, потом поднялся:

— Вы простите… я скоро. — И ушел. Зубов видел, как он побежал вниз по улице. Внизу находился район, который называли здесь Шанхаем. Там жила Соня.

Они остались одни.

— Ну — еще, — сказала Клава, налила полный стакан и выпила. Щеки ее, обычно бледные, пошли пятнами. Зубов тоже выпил. Упругие волны лились по телу и тихо качали, баюкая.

— А где Иван? — спросил он.

— Иван?.. На Магнитке он. Уехал утром, вернется через день. — Она посмотрела на Зубова в упор. — А что тебе до Ивана?

— Так, — сказал Зубов. — Просто так.

— К черту Ивана. Ну, еще по одной.

Зубов быстро пьянел. Он вообще не умел пить. Им овладел беспричинный восторг. Близко от себя он увидел лицо Клавы. Он погладил ее по волосам и сказал:

— А ты красивая, Клава. Правда, красивая. Ты… мне нравишься. — И он улыбнулся. Клавино напряженное лицо приближалось к нему и приближалось. Серые глаза смотрели в упор. Зубову вдруг сделалось страшно. Клава снова улыбнулась своей напряженной улыбкой.

— Ну, — сказала она. — Что же ты? Может, поцелуешь меня… на прощанье? Ты же сам сказал, что я красивая. Что же ты…

Зубов отодвинулся на край скамьи.

— Ну что ты, что ты? — почти испуганно забормотал он. — Ну что ты… Не надо этого, Клава, не надо…

— Не на-до?.. — раздельно сказала Клава. — Вот как. Не на-до. — Вдруг она махнула рукой. Две бутылки упали — и вдребезги. — Не надо — говоришь?

— Иван… — сказал тихо Зубов. — Подумай о нем.

— Эх, ты! — сказала женщина. — Вот как… Значит, ты Ивана жалеешь. Его жалеешь. А меня, — прошептала она, — меня ты не жалеешь? А ты меня… пожалей. — Трясущимися руками она расстегивала пуговицы на платье и приговаривала, словно вскрикивала: — Ты меня, меня пожалей. Смотри, — так и не расстегнув, рванула она ворот. — Ну, смотри — на мне живого места нет. А ты его жалеешь, гада. Вы уедете завтра… а мне тут с ним… до могилы. А ведь мне двадцать пять всего годочков, двадцать пять…

Зубова трясло, как в лихорадке.

— Он… он же любит тебя, — заикаясь, говорил он. — Любит…

— Пожалей меня… — сказала Клава, и руки ее уже обнимали его. — Я люблю тебя, Гена…

— Нет, — сказал Зубов и вскочил. Руки женщины скользнули и опали, будто умерли. — Ведь неправда это, Клава, неправда, милая… Ну, чего же ты плачешь?..

Долго плутал он потом по темным переулкам, спотыкался, проваливался куда-то и кружил, кружил. Дрожь била его, а в ушах все звучало: «Ты меня пожалей… меня». «Я сволочь, — думал он. — Подлец и сволочь. Я этого не забуду никогда. И не прощу себе. Но что я должен был делать?»

Через несколько часов он пробрался к дому. Бесшумно лег. Юдина не было. Он пришел под утро, лег не раздеваясь и затих. Потом сказал:

— Ее выдают замуж, ты был прав. За старика. Завтра пригонят калым — тридцать баранов. У него еще две жены. Старая падаль!..

Голос у него был совсем деревянный. Потом он что-то зашептал и снова затих.

Они так и не уснули. Когда первые солнечные лучи осторожно зашарили по комнате, они встали. Помылись. Ровно в восемь приехал за ними грузовик. Они взяли свои мешки.

— Надо бы проститься, — сказал Юдин. Правый глаз у него заплыл, и губы напоминали подушку. Он шепелявил. — Надо бы проститься.

Но дверь во вторую комнату была заперта. Тогда они оставили записку.

Грузовик тихо рычал у плетня. Они стояли в кузове и глядели на плоские крыши домов, на деревья и далекую степь.

— Смотри, — сказал Юдин. — В окне.

Грузовик дернул. Зубова толкнуло, но он еще успел увидеть прижавшееся к стеклу белое лицо.

Грузовик несся по улочкам вниз. Они ехали через «Шанхай». Домики слепо смотрели на улицу оштукатуренными стенами.

Внезапно грузовик притормозил. На дороге стояла девочка лет одиннадцати.

— Чего тебе? — заорал шофер. — Жизнь надоела?

Девочка не ответила. Она встала на скат и посмотрела на Зубова. Потом на Юдина. Потом еще раз на Зубова. Потом протянула Юдину листок и сказала: «Соня». И спрыгнула.