Зубов сидел как в тумане, а Цветаев все продолжал:

— Ну, теперь понимаешь? Анюта его, Мизинцева-то, от всех отгородила, вроде как начальник штаба у него: на всех кричит, к Мизинцеву никого не пускает. Да что там!.. — Техник огляделся, перешел на шепот: — Хозяйка ихняя божилась, она его на ключ закрывает. Ей-богу! На ключ — и крышка. Он уже полтора месяца из дома не выходит. Видать, махнул на все… Тут и вышло: дела стоят… Я и сам… Сначала-то я ему говорил. Нельзя так, Дмитрий Павлович, нельзя, говорю, отвечать придется… А потом… Я, понимаешь, и сам уже месяца полтора его не видал. Честное слово! Трассу мы, правда, с начала прошли, пикетаж разбили… А нивелировку, понимаешь… Опять же закрепить не успели, черт теперь, наверное, те вешки найдет… Ну, скажу тебе — дела!..

— Куда ж вы сами-то все три месяца глядели? — сорвался Зубов. — Мы за два с половиной месяца прогнали двадцать восемь километров и сдали уже, а вы…

Цветаев пожал жирными плечами. В голосе его была обида.

— А нам-то что? Мы ему говорим, а он не слушает. Наше дело маленькое. На то и начальник у нас. — Он усмехнулся и повторил: — На то у нас и начальник, он и отвечать должен. А мы ждем приказа, мы самовольничать не можем. Зарплату и полевые получаем — и ладно. — Тут он вспомнил что-то, затрясся. — Анюта-то у Мизинцева, говорят, все деньги отнимает. Сунет ему ведомость на зарплату — раз! — и сто восемьдесят рубликов в кармане. Полевые — раз! — и еще семьдесят. У него, у Мизинцева-то, жена дома, трое детей. Ну, правда, уже взрослые. За три месяца так ему ни копейки Анюта и не дала. — И Цветаев закончил с видимым уже восхищением: — Анюта, это я тебе скажу… Ты вот говоришь, львиная маска. Не маска, а прямо-таки лев-баба, честное слово!

Зубов вскочил, забегал по комнате.

— А вы-то, вы-то… — У него не хватало слов. — Вы-то что, не люди?.. Знали, знали — и ни слова. Что… почему… Не могу я этого понять.

Цветаев вопрос этот понял по-своему и добродушно улыбался: на редкость глупый был вопрос!

— Да нам-то какое дело? Вот чудак! В такие дела не вмешиваются. Это уж его, Мизинцева, личное дело. Нравится — спит, а нет — может выгнать Анюту в любой момент.

Он заглядывал Зубову в лицо:

— Ты постой, не бегай, скажи лучше: может он ее, как начальник партии, отослать в Ленинград? Ну то-то, что может. А если не отсылает?..

— Кто у вас тут еще есть? — спросил Зубов, останавливаясь.

Техник поскучнел.

— Я, — сказал он. — Мизинцев с Анютой, она у него исполняет обязанности инженера. Еще Юрка Гордиенко. Рабочие были — уволились. Федоров был, бурмастер. Бурил, бурил… Неделю назад вконец с Анютой перематерился и укатил в Ленинград.

— Он уже приехал, — сообщил Зубов, — так что все ваши художества там известны.

— А я при чем? — зло сказал техник. — Ты что мне, на самом деле, в нос тычешь — ваши, ваши… Я тут лицо подчиненное… Поди-ка поговори с Мизинцевым. Да тебя Анюта и на порог не пустит. А то и по шее заработаешь. У нее силы — как у медведя. Юрку Гордиенко, техника, с крыльца спустила, насилу отлежался. В лесу он теперь, охотой балуется… Иди-иди, — сказал Цветаев, — посмотрим, каким придешь. — Техник не на шутку разволновался, слюна летела во все стороны. Зубову ничего не оставалось делать, как держаться подальше.

— Ждите меня здесь, — сказал он. Цветаев больше не удерживал Зубова.

— Ладно, — сказал он, когда Зубов был уже в дверях. — Ладно. Я тебя подожду.

К дому номер двадцать четыре Зубов добежал на одном дыхании, пылая решимостью. Взлетел по крыльцу, ткнул дверь…

— Вам кого? — крикнула за его спиной женщина, копавшаяся в огороде.

Зубов, не отвечая, вошел; надо было торопиться, пока решимость не испарилась. Он открыл вторую дверь, ведущую в жилую комнату, и тут увидел Анюту, иначе говоря — старшего техника Колосову. Узнать ее, правда, было нелегко, за три месяца она очень изменилась, стала, даже на первый, беглый взгляд, килограммов на пятнадцать тучнее. Но это лицо, похожее на львиную маску… Теперь оно еще усилилось, это сходство. На голове у льва были бигуди. На столике стояла огромная сковорода с яичницей. «Яиц восемь, не меньше», — технически определил Зубов и сказал деловитым голосом:

— Добрый день.

Женщина быстро поднялась со стула и шагнула вперед, заслоняя сковороду.

— Я к Мизинцеву, — сказал вежливо Зубов. Слева, за закрытой дверью, кто-то зашевелился, скрипнула кровать. — Да вы не беспокойтесь. Дмитрий Павлович там? — И он кивнул на дверь слева. Он намеренно назвал начальника партии по фамилии, чтобы лишний раз подчеркнуть официальность своего визита. Тут же он шагнул к двери слева.

Женщина с лицом льва необыкновенно быстро очутилась перед ним, преградив путь грудью, — препятствие это было не из легко преодолимых.

— Его нет, — поспешно сказала она и вытерла жирные губы. — Он… не здесь живет. — И она сделала шаг вперед, так что Зубов вынужден был сделать поневоле шаг назад.

Тогда женщина снова сделала шаг вперед, грудь ее тяжело колыхнулась.

— Его здесь нет.

Зубов смотрел в ее водянисто-голубые глаза, не выражавшие ничего, кроме неожиданного испуга, но видел, как в них постепенно рождается успокоение и уверенность. Тогда, не отводя глаз, Зубов сказал беспечно:

— Вы, наверное, ошибаетесь. Вы забыли… он здесь. Дмитрий Павлович! — крикнул он вдруг. — Дмитрий Павлович!

Из другой комнаты раздался глухой кашель.

— Вот видите, — удовлетворенно произнес Зубов, — он здесь. Дайте-ка мне, пожалуйста, пройти.

Но Колосова и не думала сдаваться.

— К нему нельзя, — сказала она. — Он болен.

— Кто болен? Дмитрий Павлович? Но ведь только что вы говорили, что его здесь нет.

Теперь женщина смотрела на него с нескрываемой ненавистью.

— Он болен, и к нему нельзя, — повторила она тупо.

В Зубове пульсировала злость, и от этого в ушах позванивало. Но внешне он себя ничем не выдал. Затем рассеянно, как бы случайно, попытался сделать шаг вперед. Не тут-то было: женщина в узком проходе между диваном и столом стояла как танк.

— Ну что ж, — с притворным смирением сказал Зубов, — нельзя так нельзя. — С этими словами он повернулся спиной к женщине, которая не успела еще сообразить что к чему, в одно мгновение обогнул столик и устремился вперед.

С легкостью, которой от нее трудно было ожидать, женщина повернулась к Зубову и схватила его поперек туловища, когда рука его была лишь в сантиметре от дверной ручки. У Зубова было такое ощущение, словно его зацепили трактором. Поэтому он дал оттащить себя от двери.

Слегка запыхавшаяся женщина выпустила зубовские бока из своих механических объятий. Зубов перевел дыхание.

— Та-ак… — сказал он, не оборачиваясь. — Та-ак. Хорошая картина. Теперь мне все ясно. — И добавил глубокомысленно: — В институте тоже скоро будет все ясно. — Он одернул пиджак. Женщина за его спиной шумно дышала. «А вот возьмет она сейчас сковороду и шарахнет меня по макушке, — подумал Зубов. — Это будет номер». Затем он вспомнил, что на сковороде была яичница, и подумал, что это, наверно, остановило бы Анюту, если б ей и пришло в голову такое намерение.

Он повернулся, молча поглядел на нее. Потом сел на диван и, улыбаясь, сказал:

— Послушайте, Колосова, ведь вы, насколько я помню, неглупый человек. Вы не можете не понять, что если я уже прибыл сюда, прибыл по прямому поручению директора института, то я это поручение выполню. Неужели вы так наивны, что надеетесь помешать мне поговорить с Мизинцевым?

И вдруг — о чудо! — лицо женщины осветила улыбка, и тот, кто когда-нибудь видел улыбающегося льва, легко сможет представить себе эту улыбку.

— Дмитрий Павлович терпеть не может шума. Он его не переносит, — жеманно протянула она, словно только что увидела Зубова в новом свете. — Он просил…

— Ну вот и отлично, — подхватил Зубов. — Обойдемся, значит, без шума.

Он поднялся с дивана и неторопливо подошел к двери.

— Дмитрий Павлович, — пропел над ухом Зубова предупреждающе-сладкий голос. — Дмитрий Павлович… к вам гость.

И Зубов переступил порог.

Да, это был все тот же Мизинцев: плотный, крепкий мужчина, которому никто не давал более пятидесяти лет. Он, видимо, только что проснулся. Напряженно, даже с некоторым испугом, вглядывался Зубов в лицо человека, лежавшего на кровати. Но нет, точно, это был Мизинцев: и череп — большой и голый — его, и большие руки, лежавшие поверх атласного стеганого одеяла, и густые, растрепанные брови. Более того, все, что увидел Зубов, переступив порог комнаты, не только не говорило о совершающихся здесь злодеяниях, как это можно было предположить на основании туманных намеков Цветаева, а, напротив, явно расходилось с цветаевской версией. И чистые крахмальные занавески на окнах, и пуховики на широченной кровати, и атласное одеяло — все говорило о том, что человек, обитающий в этой комнате, отнюдь не может считать себя несчастной жертвой. И воздух здесь был чистый, свежий — совсем не такой, какой бывает в комнате больного. Не было здесь также ни микстур, ни порошков, как не было, конечно, и больного. Зубову показалось даже, что Мизинцев немного помолодел.

— Здорово, Зубов, — сказал Мизинцев, протягивая руку. — Ты подожди, друг, я сейчас встану.

Зубов посмотрел на женщину, стоявшую за его спиной, и перехватил ее взгляд, устремленный на Мизинцева. И вдруг — неизвестно даже почему — ему стало стыдно. Ему показалось, что он присутствует при явлении, понять которое еще не в силах. Слово просилось ему на язык, одно слово, но назвать его он не решался.

— Ладно, — буркнул Зубов. — Я подожду.

Запнувшись о порог, он вышел.

Пройдя метров десять, сел на бревна, аккуратно сложенные у забора.

— Вот так так, — только и смог пробормотать он. Взгляд, которым женщина с лицом льва смотрела на Мизинцева, не давал ему покоя. Он не знал, что ему теперь делать. Неужели любовь бывает и такой? И такой тоже? «Но работу они все-таки не сделали, — сказал он сам себе. — Прокладку трассы они завалили».