Парковка была почти забита, и несколько свободных мест по закону подлости оставались недалеко от… Корсакова, который уж очень активно осматривал парковку. Не трудно догадаться, кого именно он там выискивает.

Паркую машину прямо напротив парня, и выхожу из машины, ощущая себя героиней какого-нибудь постаппокалиптического фильма.

Не хватало только дробовика на плече.

Мимо парня прохожу, даже не повернув головы в его сторону; выплакав за ночь все слёзы и проанализировав всю эту патовую ситуацию в голове, я пришла к выводу, что горький опыт — это тоже опыт. В следующий раз я тысячу раз подумаю, прежде чем связаться с очередным парнем. Конечно, чувства за сутки не проходят, и, стоило Егору мелькнуть на горизонте, как сердце обливалось очередной порцией крови, но кроме крышки гроба в этом мире всё преодолимо. По крайней мере, хотелось в это верить.

Но надо отдать Егору должное, он не пытался подойти ко мне и выяснить отношения; не обрывал телефон звонками и не заваливал сообщениями. Хотя в общем холле у гардероба кидал на меня такие красноречивые взгляды, от которых бросало в дрожь. По его лицу было непонятно, хотел он проговорить со мной или по-прежнему не верил в мою непричастность к эпизоду четырёхлетней давности и злился, но я в любом случае не была готова к какому-либо контакту с ним.

И если с присутствием Корсакова я ещё как-то мирилась сквозь крепко стиснутые зубы, то приближающийся разговор с близняшкой нагонял на меня такую беспросветную тоску, что даже домой я поехала не сразу. Только навернув несколько кругов вокруг центра и более-менее подготовившись морально к грядущей катастрофе — по-другому это просто не назвать — поехала наконец в родные пенаты. В голове мелькнула шальная мысль завернуть к бабушке, трусливо избежав разговора и избавив себя тем самым от ненужных переживаний, но голос разума взял верх, перебарывая страх. В конце концов, это не я предала нашу дружбу и сестринские узы, которые на деле оказались не такими уж крепкими.

К тому моменту, как я перешагнула порог квартиры, вся семья уже была в сборе; он сидели на кухне, пили чай и так весело смеялись, что мне лишь ещё больше стало не по себе. Внезапно я почувствовала себя лишней в этом месте, ведь о том, что у кого-то из нас не всё в порядке, не знал никто, кроме меня.

— Привет, ребёнок! — весело хмыкнул папа, заметив в коридоре мою застывшую на месте тушку. — Как учёба? Ты сегодня что-то поздно.

Растягиваю губы в жалком подобии улыбки, стараясь не смотреть в сторону сестры даже случайно, чтобы не потерять самообладания, потому что уже одно её присутствие показало мне, что эти несколько часов не подготовили меня к разговору с ней совершенно.

— Хорошо, — далёким от соответствующего этому «хорошо» настроения голосом отвечаю. — Немного устала, пойду к себе.

Оставляю их, не дождавшись ответа, и бреду к себе в комнату. И пока я пытаюсь контролировать собственное тело и не разрыдаться снова, в комнату заходит… Яна.

— Что с тобой? — хмуро спрашивает она. — И не надо говорить, что всё в порядке, на тебе лица нет. Рассказывай.

Она плюхается на мою кровать, где ещё совсем недавно мы с Егором…

На всякий случай отворачиваюсь от неё, потому что губы дрожат, горло вибрирует от рвущегося наружу крика, а руки чешутся причинить сестре хотя бы сотую долю той боли, которую она причинила мне.

— Я даже не думала молчать сегодня, — также хмуро и немного хрипло отзеркаливаю в ответ. — Не после того, что я узнала вчера.

— И что это?

Глотаю слёзы вместе с комком, который застрял где-то в центре горла.

Я не знала, как именно спросить её о сексе с Егором, потому что от одной только мысли о том, что Яна была на моём месте, меня начинало мутить. Егор, конечно, вёл далёкий от монашеского образ жизни, но одно дело незнакомые мне девушки, и совсем другое — родная сестра.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — скулю я, потому что тело срывается с поводка, и по щекам ползут слёзы. — Например, о том, что произошло четыре года назад?

Я искренне надеялась, что она сделает недоумённое лицо и уверит меня в том, что ничего такого не было; но вместо этого близняшка так стремительно бледнеет, что у меня не остаётся никаких сомнений — она действительно подставила меня.

— Оля…

— Господи, я ведь считала тебя сестрой! — уже рыдаю я. — Как ты могла так поступить со мной?!

Подбородок Яны начинает дрожать мелкой дрожью; сейчас мне было хуже, чем после ухода Егора — потому что я чувствовала не только свою боль. Но даже если сестра и раскаивается, это ничего не меняет: она не имела права распоряжаться чужой жизнью.

— У меня не было выхода… — всхлипывает она.

— Я самый близкий тебе человек, не считая родителей, — не соглашаюсь я. — Ты должна была по крайней мере сказать мне об этом.

— Ты не поняла бы меня, — качает она головой, рыдая взахлёб. — Ты бы не смогла скрыть это от Андрея, а я боялась потерять его — ты ведь знаешь, как сильно я его люблю!

Я брезгливо скривилась.

— Ты бессердечная, ты знаешь об этом? Не думаю, что ты знаешь, что такое любовь — если бы ты действительно любила его, ты не поступила бы так с нами обоими!

— Прости меня, — тихо просит она, и я чувствую очередной укол раскалённой арматуры в самое сердце. — Я должна была рассказать тебе, я знаю, но мне было страшно; я боялась, что ты перестанешь со мной разговаривать после такого… Станешь смотреть, как на ущербную…

Цепляю на лицо циничную улыбку сквозь слёзы.

— Знаешь, а это неплохая идея, — согласно киваю. — Вот только, скажи ты мне об этом тогда, четыре года назад, к сегодняшнему дню я бы уже давно остыла и простила тебя. А так ты лишь отсрочила свой приговор, который я собираюсь исполнить.

Подхожу к двери и распахиваю её гораздо шире, чем нужно для того, чтобы Яна убралась из моей комнаты.

— Уходи.

У меня было дежавю после вчерашнего разговора с Егором, за одним-единственным исключением: сейчас передо мной не парень, с которым я знакома три недели, а сестра-близнец, которая была рядом все двадцать три года моей жизни.

Тем больнее мне было сейчас.

— Оля, пожалуйста, позволь объяснить!

Мне невыносима мысль о том, что сейчас мы расходимся — будто разделённые сиамские близнецы, вынужденные отныне каждый жить своей собственной жизнью.

Отворачиваюсь от сестры, потому что чувствую, что ещё чуть-чуть — и я расплачусь и прощу её, а это будет значить, что я позволяю и дальше вытирать об себя ноги.

Яна выходит в коридор, продолжая тихо рыдать, а я захлопываю за ней дверь и второй раз за сутки сползаю по стенке.

Если мне вчера казалось, что я испытывала боль, то я на тот момент просто не представляла себе, что это такое. Я была морально убита и раздавлена; близняшке было ещё хуже, и это усугубляло моё состояние, и не было никого, кто мог бы помочь мне справиться с этим. Сейчас мысль о том, чтобы пожить немного у бабушки, не казалась мне такой уж трусливой: мне срочно нужен тайм-аут, чтобы прийти в себя и научиться заново дышать.

От звука неожиданно зазвонившего дверного звонка я буквально подпрыгнула на месте; не хотелось столкнуться в коридоре с сестрой, но в итоге любопытство всё же победило, и я тихо выскользнула из комнаты.

В пороге стоял… Демьян, собственной персоной.

— О, какие люди! — радостно воскликнул папа и протянул Стрельцову руку для рукопожатия.

Хитро прищурившись, Демьян схватил отца за конечность и притянул в свои медвежьи объятия.

— Привет, брат, — так же радостно отвечает мужчина, а потом обводит глазами прихожую, натыкается на меня и, кажется, тут же забывает обо всех остальных, сосредоточившись исключительно на мне. Его лицо тут же принимает выражение обеспокоенности и участия. — Что случилось, малышка?

Пока мужчины обнимались, я успела на короткий миг забыть о том, что пережила пару минут назад, но стоило Демьяну спросить, как рыдания снова начали душить меня. Не знаю, что послужило катализатором — не то забота в его голосе, не то ласковое обращение ко мне, но что-то внутри рухнуло.

Вот я стояла у двери в свою комнату, а вот уже мчусь сквозь коридор сломя голову и бросаюсь на шею к Стрельцову, который, к слову, ни капли не возражает. Наоборот, стоило мне, словно обезьянке, обвиться вокруг него всеми конечностями, как он сгрёб меня в такие же медвежьи объятия, в которые не так давно угодил папа. Он ничего не спрашивал и не пытался отстраниться, — просто обнимал одной рукой, а второй успокаивающе гладил по голове.

Не знаю, как долго мы давали повод для инфаркта моим родителям — час, месяц, год или всего секунду — но прорыдавшись на его плече, мне действительно стало легче. В надёжном коконе рук Демьяна мне было тихо и спокойно, словно они как барьеры защищали меня от любого негатива извне.

Жаль, что нельзя было спрятаться в них до конца своей жизни…

От подобной мысли глаза мои резко распахиваются и встречаются взглядом с глазами Стрельцова, в которых отражается отнюдь не дружеская поддержка.

Или всё-таки можно?