Лухманов гнал от себя воспоминания об Ольге, ибо знал, что они расслабляют, мешают собраться, сосредоточиться на деле и только на деле. А от него, капитана, от собранности его во многом зависела судьба теплохода. Поэтому в такие минуты, как сейчас, старался думать о тех днях, когда между ним и Ольгой не было еще близости — той близости, воспоминания о которой теперь кружили голову и вгоняли в тоску.

Он даже начал было писать ей письмо — длинное, бесконечное, не на листках бумаги, а в общей тетради.

«Пишу тебе, не зная, прочтешь ли когда-нибудь эти строки. Послать их не с кем: никто не ведает, что ждет его впереди, в океане. А если «Кузбасс» добредет до Мурманска и я опять увижу тебя — зачем тогда тебе это письмо?! Стоянка в Исландии осточертела. Убегаю от нее в воспоминания и в мечты о встрече с тобой. Мысли о тебе не только согревают душу, но и скрадывают нудное время ожидания выхода в океан. Снова и снова перебираю в памяти все наши встречи, от того счастливого дня, когда впервые тебя увидел. Помнишь?..»

Но письмо требовало хоть элементарной логики, усилий, а думать об Ольге хотелось неподвижно, прикрыв глаза… Лухманов отрывался от тетради, отходил от стола, погружался в кресло. Перебирал в памяти минувшее, опять и опять возвращаясь к одному и тому же, с удивлением открывая теперь, по прошествии многих лет, с чего и когда началась его большая любовь.

…Он учился на последнем курсе мореходки, когда в класс однажды вошел их начальник, в прошлом капитан дальнего плавания. Вместе с ним вошла молодая женщина — тоже в черной морской тужурке, только без нашивок на рукавах. Класс, как положено, торопливо поднялся из-за столов.

— Садитесь, — кивнул капитан и ревниво окинул взглядом курсантов. Класс выжидающе замер. Курсанты осторожно, чтобы не одернул начальник, с любопытством косились на женщину. — С нынешнего дня, — стараясь быть строгим, объявил тот, — курс метеорологии и океанографии вам будет читать Ольга Петровна Князева. Прошу, как говорится, любить и жаловать… И учтите, зачеты потом я буду сам принимать. Уразумели?

— Уразумели, — пробормотал невесело класс, обиженный этим предупреждением.

— Пожалуйста, — сказал капитан Князевой. Она начала разворачивать на столе схемы, а начальник на миг задержался у двери и, воспользовавшись тем, что Ольга Петровна его не видела, предупреждающе и многозначительно погрозил трем десяткам подтянутых молодцов кулаком.

Едва за ним закрылась дверь, как из-за первого же стола выскочил красавец курсант:

— Разрешите, я помогу.

Он стал развешивать на стойках схемы с рисунками различных видов облаков и цифр диапазонов высот, на которых эти облака наблюдаются. Закончив, с победным видом вернулся за стол, ловя на себе откровенно завистливые взгляды товарищей. А Ольга Петровна, нервно вертя в руках указку, неуверенно произнесла:

— Судя по записям в журнале, вы остановились на классификации облаков. Латинские названия облакам древние давали, как и созвездиям, по внешним, зримым земным ассоциациям…

После Лухманов никогда не мог вспомнить, о чем говорила на лекциях молодая преподавательница: слова проплывали мимо него, он слышал лишь ее голос. Метеорологию, чтобы не оскандалиться на практических занятиях, изучал по учебнику, сам. Даже на консультации не ходил, боясь остаться с Ольгой Петровной с глазу на глаз, хотя подобное вряд ли ему угрожало: в такие часы в «кабинет погоды» набивалось полным-полно. Потом курсанты весело вспоминали о том, что их «властительница облаков», как меж собой они величали Ольгу Петровну, во время вечерних консультаций совсем не такая строгая, как на лекциях, любит и посмеяться, и пошутить, и кое над кем подтрунить, вгоняя в краску… Но пересилить себя Лухманов не мог. На лекциях он украдкой, исподлобья, чтобы не догадались товарищи, неотрывно — от звонка до звонка — смотрел на Ольгу. Была ли она красива, ответить не смог бы… Он только верил, что эта женщина — единственная в мире, неповторимая. Не было на земле, да и быть не могло, других таких ни волос, гладко зачесанных, собранных на затылке в узел; ни глубоких, темно-таинственных глаз; ни бровей, густых и неровных… Пожалуй, лишь губы не гармонировали с общей строгостью ее лица: слегка раскрытые, они казались Лухманову детскими, беспомощными, одинаково беззащитными и перед силой, и перед нежностью…

Требовательный звонок телефона прервал его думы, заставив вздрогнуть. Потянулся к трубке, услышал воркующий голос Тоси:

— Может, вам чай принести в каюту, товарищ капитан?

Тося вежливо напоминала о том, что пора в кают-компанию.

— Нет, нет, спасибо… Сейчас иду.

Только теперь догадался по тишине, что палуба перед иллюминаторами каюты давно опустела.

Идти в кают-компанию не хотелось: ему хорошо было наедине с воспоминаниями об Ольге. Но если не явиться к столу, невольно могут возникнуть толки: не заболел ли капитан? Не захандрил? А настроение у всех на «Кузбассе» и без того не ахти какое…

В кают-компанию пошел не внутренними помещениями, а спардеком. По времени уже наступила ночь, но небо над фиордом не угасало, светлело по-прежнему, лишь более блекло, чем днем. Однако фиорд все равно казался уснувшим. Спали суда на рейде, спали окрестные сопки, натянув на себя покрывало сумерек, спали крикливые чайки. Под килем теплохода, должно быть, спали и рыбы в глубинах. Стояла непривычная сонная тишина, и даже волны ластились к борту «Кузбасса» вкрадчиво, тихо, без плеска, точно боялись его разбудить. Лухманов почему-то подумал, что они и на берег сейчас, наверное, накатывались бесшумно. А может быть, спали и волны.

Пили чай почти молча, лишь изредка перебрасывались словами. Только Митчелл, то и дело заглядывая в блокнот, обращался к старпому Птахову:

— Русский язык такой широкий… большой. Вот, записал сегодня. «Кишка кишке кукиш кажет», — прочел он медленно, по слогам, перевирая ударения. — Что это значит?

— Народное выражение, — усмехнулся Птахов. — Ощущение голода.

— А что такое есть «балахманный»? Это сказала рулевому ваша маленькая мисс Тося.

— Ну, легкомысленный, что ли… Непутевый.

— Непутевый? — изумился лейтенант и тут же занес это слово в блокнот. — Что такое есть «непутевый»?..

Когда Лухманов после чая вернулся в каюту, спать ему не хотелось. За иллюминатором, в небе, все так же тлела полярная дневная заря. Он знал, что она не угаснет и через несколько коротких часов опять начнет разгораться в новое утро. Изменит ли новый день что-либо в судьбе их?.. Гадать об этом желания не было. Он чувствовал усталость, хотя минувшие сутки работой не обременяли. Но разве от дум и тревог мы не устаем порою гораздо больше, нежели от трудов?

Снова уселся в кресло. И как всегда в нерадостные минуты, от которых пытался бежать, постепенно ушел в призрачные воспоминания об Ольге.