Гамильтон не был честолюбивым. Когда ему присвоили звание контр-адмирала, он не пришел в восторг, поскольку к тому времени не занимал адмиральской должности. Когда же позже его назначили на такую должность, это принесло ему не только радость, но и множество разочарований. Он прошел долгий путь от младшего офицера до командира крейсера, привык подчиняться, беспрекословно выполняя указания свыше, веря, что там, наверху, люди, принимающие решения, мудрее и опытнее его. Став адмиралом, он, естественно, чаще стал общаться и с чинами адмиралтейства и вдруг убедился, что служат там такие же офицеры, как всюду, не лучшие и не худшие. Но зато они более тесно связаны и с правительством, и с политикой, вынуждены учитывать не только объективную необходимость, но и настроения кабинета министров, премьера, и потому их решения, в которые он, Гамильтон, до этого верил безоговорочно, подчас расплывчаты, нерешительны, завуалированы, хоть и облачены в категорическую форму приказов. Прикоснувшись к вопросам большой войны, оперативным, а не тактическим, он обнаружил, что людям, вершащим судьбы флота, так же свойственно порой ошибаться, как и всем прочим. Что-то померкло в нем — быть может, бездумная гордость принадлежности к британскому флоту, которой жил он в течение долгих лет.

Организация операции по проводке конвоя лишь усиливала нерадостные впечатления. Что их ждет впереди? Как поступить, если немцы предпримут решительные действия? Вопросы, вопросы… А операция уже началась, конвой уже в море.

Все чаще случались минуты, когда он, адмирал, завидовал не только командиру крейсера, но и рядовым офицерам. У них, конечно, тоже полно забот, но те заботы не вызывают сомнений и горестных мыслей — они конкретны и целенаправленны. От них, тех забот, можно и оторваться на час-другой и легко и свободно подышать сырым, солоноватым воздухом океана, наглядеться на море, которое Гамильтон любил по-прежнему, быть может, уже не только по зову сердца, но и по привычке. Да просто по-человечески порадоваться первым появившимся чайкам после долгого перехода… С тех пор как он стал адмиралом, в нем ни разу не возникло знакомое чувство приподнятости, окрыленности, рожденное простором и стремительным движением корабля. Высокая должность, отягченная множеством самых разнообразных обязанностей, как бы лишила его простых и радостных ощущений, доступных моряку, любящему свою профессию.

Больше всего его тяготила полная зависимость от адмиралтейства. Люди, находящиеся от Гамильтона за тысячи миль, направляли ход его мыслей, подсказывали решения и требовали их исполнения. А ведь ему самому обстановка на месте чаще всего была гораздо ясней и понятней… «Ей-богу, стоит пожалеть, что сейчас не эпоха парусного флота, — ухмыльнулся Гамильтон, отодвигая ноги от раскалившегося камина. — Ни радио, ни какой другой связи… Адмирал в автономном плавании полновластно командовал соединением, сам принимал решения, сам воплощал их в жизнь, погибая или достигая победы… Молодой Нельсон мог позволить себе в разгар сражения поднести подзорную трубу к черной повязке, закрывавшей глаз, потерянный в прежних битвах, и заявить, что не видит сигнала к отступлению на рее флагманского корабля. И выиграть затем бой… А тут засыплют шифрограммами, и еще до первого залпа запутаешься в них, как в лабиринте. Правда, в то время не было самолетов, подводных лодок, и агентурные сведения прибывали нередко через много недель, когда уже не имели значения. Что ж, в нынешний век необходимо координировать действия и флотов, и соединений, и роль адмиралтейства как главного штаба в этом неоценима. Но почему штабные чины в Лондоне так неохотно прислушиваются к мнению тех, кто находится в море?»

«Надо бы написать матери…» — снова подумал контр-адмирал. Однако не пошевелился: в глубине души чувствовал, что раздражен, что потребность высказаться, поделиться раздумьями граничит с тоской и потому письмо может получиться безрадостным и унылым. Зачем огорчать преждевременно мать, доставлять ей лишние волнения? И так, наверное, думает о нем беспрестанно, шепчет на ночь горячечные молитвы… Мать — умница, не хуже штабных чинов понимает, что к чему, но сердце все-таки у нее материнское, женское.

По-прежнему привычно гудели корабельные механизмы. Гамильтона не тревожили докладами, и это означало, что донесений от транспортов нет. Слегка покачивало — убаюкивало, клонило в сон. Вспомнился вчерашний обед на крейсере «Уичита». Присутствовали только старшие офицеры, и обед превратился, по сути, в совещание командиров. Те, кто участвовал раньше в проводке конвоев, делились приобретенным опытом. Он, Гамильтон, ознакомил офицеров с планами адмиралтейства… Американцы были полны оптимизма. Обычная самоуверенность? Или подвох? Впервые английским адмиралам были подчинены крупные американские силы: линкор, авианосец, несколько крейсеров, миноносцы. Не затаили ли офицеры союзного флота в душе обиду? Не думают ли про себя втихомолку: каковы-то вы окажетесь, британские флотоводцы, в бою? Если б он знал…

Кстати, в Сейдис-фиорде надо будет встретиться с командирами крейсеров на борту «Лондона». Уточнить сигналы для маневрирования и заявить откровенно, что возможна встреча с линейными силами немцев… Командер Брум, помнится, жаловался, что в состав непосредственного эскорта включены самые разнородные корабли, даже французский миноносец. А он, Брум, до сих пор не имел возможности встретиться с командирами этих кораблей. Надо ему предоставить такую возможность на борту «Лондона» — иного случая не предвидится… Интересно, есть ли сообщения от английского военно-морского представителя в Мурманске? Вышел ли встречный конвой из русских портов? Не пришлось бы его дожидаться у Ян-Майена: запас топлива на миноносцах ограничен, и их понадобилось бы либо заправлять с танкера, что небезопасно и сложно в море, либо возвращать раньше времени в базу.

Снова наплывало множество адмиральских забот. Когда они кончатся? С концом операции? После войны? А может быть, позже — с отставкой? Но и до конца войны и тем более до отставки — надо еще дожить…

Гамильтон вздохнул и, поднявшись наконец из кресла, позвонил стюарду, чтобы тот приготовил кофе.