Когда пехота штурмовала острова
Мне хочется отойти от хронологии и рассказать о продолжении боев на эстонской земле, об освобождении островов Моонзундского архипелага начать с того, что я увидел там в восьмидесятых годах, и тогда станет яснее связь настоящего с прошлым.
Прошлое живет и в краю суровой величественной природы, среди скудной каменистой земли, шквальных ветров и холодного неприветливого моря. Тут исстари ничего легко не давалось, все отвоевывалось у природы. И потому из рода в род вырастало племя островитян, сильных телом и духом, закаленных в непрерывной борьбе со стихией.
Красивые лесные дороги, красные черепичные крыши хуторов, ухоженные приусадебные участки, аккуратные фермы с ленивыми, упитанными черно-белыми коровами. Тишина. Покой. Божественные запахи скошенной и чуть подвядшей травы, гудение пчел. Приветливые и деловитые молодые люди. Они заняты хозяйством: работают тракторы, бегут мимо меня самоходные тележки, груженные какими-то мешками, сворачивают к ферме, дымит маленькая котельная. Ферма полностью механизирована. Об этом говорят с гордостью. Ручной труд почти отсутствует. Это новый шаг в развитии животноводства. Молодые люди красивы и уверены в себе. Они знают себе цену. Умеют хорошо работать. Приглашают меня выпить кофе. Или молока. «Вы давно пили парное молоко? Мы можем угостить. У нас молоко особенное — на островах особые травы. Вкус молока удивительный…» Они любезны, эти молодые люди, и не могут понять, почему вдруг человек, которого хотят угостить парным молоком, думает о чем-то другом, начинает нелепо озираться по сторонам и, наконец, отходит в сторону, вглядываясь куда-то вдаль.
На самом деле я никуда не вглядывался. И протирал очки вовсе не потому, что они запотели… Мне не верилось, что здесь, на земле, где в сорок первом стояла батарея старшего лейтенанта В. Букоткина, может быть так тихо. Могут гудеть пчелы, и веселые, красивые молодые люди будут угощать меня молоком… В моей памяти эта земля так и осталась растерзанной, залитой кровью, сожженной, в ранах бомб и снарядов, перевитой рядами колючей проволоки, бесплодной, как пустыня. Бесплодной оттого, что во время войны кое-где на ней не осталось ничего — ни деревца, ни кустика, ни даже травы — все было выкорчевано, разбито, расщеплено, выжжено. Земля тогда потеряла главное свое назначение — быть матерью всего живого. А может быть, нет? Может быть, она именно по-матерински укрывала собою бойцов батареи? Их никто не мог бы узнать в лицо. У них будто бы не было лиц. Точнее — одно. Лицо бойца перед смертью. Черное, покрытое пылью и гарью, в черных бинтах и черной крови. Они поднимались из осыпанных, заваленных землею щелей, и их раскаленные, израненные, с обгоревшей на стволах краской орудия снова и снова выбрасывали огненные, смертоносные языки. Они глохли от рева орудий и грохота разрывов, и когда я что-то спросил у них, крича во все горло, они в ответ тоже кричали все вместе, вытряхивая землю из-за воротов гимнастерок, сверкая белыми на черных лицах зубами. Они не слышали (или не слушали?), что я спросил, они хотели, чтобы я написал, что они не уйдут отсюда живыми. Пусть люди знают!
Пусть знают! И бойцам хотелось, чтобы о них знали не для того, чтобы прославиться, остаться в истории — нет! Никто из них не думал о славе. Пусть знают — это для того, чтобы и другие стояли насмерть. Пусть знают, что смерть на поле брани, смерть за Родину — не страшна! Так понимали тогда эти слова. Но прошло время, и смысл слов тоже изменился. Во всяком случае, для меня. Пусть люди знают! — это для меня как бы приказ. Приказ, пришедший оттуда. И не отмененный до сих пор.
Да, эти молодые люди знают о сражениях на их земле. Отцы рассказывали, как трудно было пахать в первые послевоенные годы, — очень много железа в земле! Осколки, гильзы снарядов, каски, перекореженное, проржавевшее, мертвое железо войны… Оно все еще пыталось помешать жизни. А куда оно делось потом? Вывезли? Нет, этого никто не помнит. Просто оно как-то само собою исчезло, это железо войны. Ему не место было здесь, и земля сама забрала его в себя. Земля, которую каждую весну так бережно распахивают эти молодые люди, земля, снова ставшая землей, а не местом для укрытия, земля, переданная сегодняшним людям бойцами батареи старшего лейтенанта Букоткина.
Молодые люди провожают меня и, можно сказать, передают с рук на руки другим ребятам. «Очень удачно, что вы здесь! Вы можете оказать большую помощь! Это наши молодые скульпторы и архитекторы, они соорудили памятник защитникам островов. Хотите посмотреть? А может быть, вы нам подскажете еще что-то важное, как увековечить память погибших. Ведь у нас вон какой простор, места хватает. Важно, чтобы наши памятники вписывались в пейзаж!»
Что же, жизнь идет, и памятники действительно должны вписываться в пейзаж… Но счастье, что они не стали привычной деталью пейзажа. Я убеждался в этом сам, видел, что памятные обелиски обладают притягательной силой. Дети приносят цветы, стоят со строгими лицами в караулах возле памятников…
Но память народа шире: сотни людей плывут на остров Эзель и Даго, добираются до самой крайней оконечности его — полуострова Тахкуна. Там перед войной были установлены две дальнобойные береговые батареи, которые вместе с батареями полуострова Ханко перекрывали огнем вход в Финский залив. Батарейцы топили корабли, рвавшиеся в глубь залива — к Кронштадту и Ленинграду. Немцы бросали сюда десант за десантом, а на пятый и шестой день обороны острова подтянули артиллерию и начали штурм последнего рубежа обороны. Военный совет флота принял решение эвакуировать защитников острова на Ханко, но спасти удалось лишь немногих… В 1949 году эстонские рыбаки выловили бутылку с письмом защитников острова Даго. Вот оно, это письмо: «Товарищи краснофлотцы! Мы, моряки Балтийского флота, находящиеся на острове Даго, в этот грозный час клянемся нашему правительству и партии, что мы лучше все погибнем до единого, чем сдадим наш остров. Мы докажем всему миру, что советские моряки умеют умирать с честью, выполнив свой долг перед Родиной. Прощайте, товарищи! Мстите фашистским извергам за нашу смерть! По поручению товарищей подписали Курочкин. Орлов. Конкин»…
Я сам видел живые цветы на руинах взорванных батарей, видел людей, ощупывающих руками шрамы на камнях маяка, — что ощущают люди, трогающие руками эти страшные шрамы — следы снарядов, осколков, еще не стертые временем. Становятся ли они ближе защитникам острова, ощущают ли смертельное дыхание страшной битвы, разыгравшейся здесь? Я верю, что это так. И пусть не всем известно, что последние защитники Даго отбивались от немцев, уже стоя по грудь в воде, и гибли в волнах родного им Балтийского моря, пусть не знают имени матроса Николая Чижа, прыгнувшего с сорокаметрового маяка вниз, на камни, предпочтя смерть фашистскому плену, но сотни и сотни людей приводит сюда память сердца и потребность поклониться павшим героям…
Мне редко приходилось бывать на островах Моонзундского архипелага во время войны и чаще после победы. Последняя поездка была связана с Иваном Георгиевичем Святовым. Он написал мне письмо, приглашая совершить поездку вместе. Это была бы большая удача — контр-адмирал И. Г. Святов в октябре-ноябре 1944 года командовал штабом операций на море, был прекрасным тактиком и великолепным рассказчиком. Факты, цифры, имена, невероятные, поразительные детали, придумать которые не в силах ни один романист, хранились в его памяти… Я пишу «был», потому что совсем недавно, когда собиралась эта книга, пришло ко мне печальное известие, что адмирала Святова не стало. Я читал все его статьи, знаю, что он написал книгу, но кто расскажет о нем самом — бесстрашном человеке, которого моряки окрестили «морской Чапай»? И поверьте мне, не только за «чапаевские» усы. Вокруг его имени ходили легенды, рассказывали поразительные истории о дерзких походах под командой «морского Чапая». Сам он только посмеивался в усы, рассказывать о себе не любил, а когда не в меру любопытные корреспонденты становились слишком уж назойливы, мог отбрить «прилипалу». И к славе боевого командира присоединялась слава человека, владеющего острым словом. А на флоте это ценилось весьма и весьма.
Не сомневаюсь, что многие напишут еще о И. Г. Святове. Я же вспоминаю сейчас эпизод, вошедший в историю военно-морского флота как образец ведения боя. И. Г. Святов держал тогда флаг на эскадренном миноносце «Стерегущий», находившемся в Рижском заливе. Эсминец был на боевом дежурстве, как говорил Святов, «на свободной охоте»: немецкие конвои пытались прорываться через Ирбенский пролив к Риге, на помощь своим с войсками, боеприпасами, продовольствием. Погода была неважная, видимость плохая, залив окутывала плотная туманная дымка. И только к вечеру развиднелось, туман растаял, сразу открыв дымы на горизонте. Немецкий конвой! Воспользовавшись туманом, немцы проползли в залив и теперь торопились к устью Даугавы, считая, что смертельная опасность их миновала, — до Риги было уже рукой подать. Дальномерщики доложили дистанцию — сто десять кабельтовых. Но у эсминца хороший ход, можно попытаться выйти на дистанцию артиллерийской атаки. Правда, конвой находился уже под прикрытием береговых батарей противника… Но не зря решительность и дерзость «морского Чапая» были известны всему флоту. Святов принял решение преследовать и настичь конвой. Через короткое время последовала команда, и эсминец содрогнулся от залпа орудий главного калибра. Четыре залпа — и несколько транспортов запылали у самого входа в устье Даугавы. Снова залпы эсминца, и транспорты начинают тонуть. Но ударили береговые батареи, эсминцу пришлось маневрировать, продолжая обстрел конвоя. И тут из-под прикрытия тумана, все еще державшегося около берега, появились немецкие торпедные катера. «Продолжать огонь по транспортам! — ответил Святов на доклад командира эсминца капитан-лейтенанта Е. П. Збрицкого. Пусть катера выйдут на исходную позицию для атаки, сократят дистанцию, тогда ставь огневую завесу!» Огневая завеса, поставленная эсминцем, оказалась удачной — два катера были разнесены в щепы, лишь огненные шары, охваченные черным дымом, заплясали по воде. Оставшиеся два легли на обратный курс и исчезли в тумане.