Константиновский воплощал в себе самые темные силы царской реакции, ненавидевшей Гоголя за его беспощадный дар обличения. Ведь некоторые сановники чуть ли не в глаза писателю говорили, что его следует отправить в Сибирь. Сразу же после опубликования погодинского некролога Ф. Булгарин написал статью — своеобразный донос: он возмущался тем, что Гоголь назван великим человеком, а также тем, что некролог содержит весьма нежелательные подробности об ошибочном сожжении рукописи. Донос не остался без внимания властей. Как установил советский исследователь Б. Земенков, за этот некролог «благонамеренный» Погодин был отдан под надзор полиции. Широко известен и факт ареста, а затем и высылки в родовое именье И. С. Тургенева также за то, что он в своей статье назвал Гоголя «великим». Перлюстрации подвергалась вся частная переписка в отношении смерти Гоголя, о чем говорит изданная в 1905 году книга «Архив III отделения. Дело о переписке по поводу смерти Н. В. Гоголя».
До недавнего времени не была выявлена роль графа А. П. Толстого во всей этой загадочной истории. Благодаря опубликованию его письма к Погодину она до некоторой степени прояснилась. Проговорившись о том, как обстояло все в действительности, а потом желая изъять соответствующее место в некрологе, Толстой изобличил себя. Он пожелал представить дело так, что умирающий в его доме Гоголь сознательно, преднамеренно, а вовсе не случайно сжег якобы вредную по мыслям и слабую по художественному исполнению рукопись второго тома «Мертвых душ». О Константиновском же, своем ближайшем единомышленнике, он вовсе не упоминал, оставив его в тени.
Небезынтересно знакомство с биографией Александра Толстого. В 1840-х годах он был отставлен от дел за интриги. В выжидательной позиции пребывал в годы, когда у него жил Гоголь. После же смерти писателя необыкновенно активно выступал инициатором издания его религиозных сочинений, выставляя Гоголя поборником православия. Был назначен обер-прокурором Синода. Получил высшую должность — члена Государственного совета.
Весьма двусмысленна его роль «хранителя» гоголевских рукописей. Сначала он объявил, что никаких бумаг, касающихся «Мертвых душ», от покойного не осталось. А через месяц с лишним предъявил душеприказчикам ряд бумаг Гоголя и среди них четыре с половиной главы второго тома «Мертвых душ» (черновик). Не утаил ли он остальные, недостающие черновые главы второго тома «Мертвых душ» (их было 11, как и в первом томе)? Не боялся ли, что их публикацией он будет скомпрометирован в глазах высшего света в том смысле, что вот, мол, эти сатирические главы создавались в его доме, а он не мог повлиять на автора в нужном направлении?
Говоря о втором томе «Мертвых душ», мы зачастую забываем, что окончательная рукопись уничтожена, а то, что нам известно, — далеко не последняя, то есть черновая редакция нескольких глав. А еще Н. Г. Чернышевский предупреждал, что судить по ней об окончательном виде поэмы мы не можем, хотя общее сатирическое направление ее должно было оставаться прежним в силу характера дарования Гоголя.
Что же и от кого мы знаем о неуцелевших главах второго тома? Таких свидетельств несколько, и наиболее ценны среди них воспоминания А. О. Смирновой-Россет, ее сводного брата Льва Арнольди, Д. А. Оболенского и С. П. Шевырева. Всем этим лицам Гоголь, не выпускавший рукопись из своих рук, читал отдельные главы беловика.
Приятельница Пушкина, Жуковского, Гоголя, бывшая фрейлина А. О. Смирнова-Россет упоминает неизвестный нам персонаж «Вороной-Дряной», рассказывает об обеде, который дал управляющий помещичьим имением. С. П. Шевырев называет также неведомого нам штабс-капитана Ильина.
Чрезвычайно важно свидетельство Д. А. Оболенского: «…в то время, когда Тентетников, пробужденный от своей апатии влиянием Уленьки, блаженствует, будучи ее женихом, его арестовывают и отправляют в Сибирь; этот арест имеет связь с тем сочинением, которое он готовил о России, и с дружбой с недоучившимся студентом (как единодушно полагают исследователи, его прототипом был В. Г. Белинский, также не закончивший университетского курса. — В. О.) с вредным либеральным направлением. Оставляя деревню и прощаясь с крестьянами, Тентетников говорит им прощальное слово (которое, по словам Шевырева, было замечательное художественное произведение). Уленька следует за Тентетниковым в Сибирь, там они венчаются…»
Как видим, в окончательном варианте ситуация была совсем иной, чем она выступает из черновиков. Князя Д. А. Оболенского уж никак нельзя обвинить в том, что, пересказывая неуцелевшие главы, он был способен их социально заострить! Вместе с тем это чрезвычайно лаконичное его сообщение безусловно доказывает, что Гоголь размышлял над образом Белинского, человека, с которым не раз встречался, да к тому же написавшего ему «громовое» письмо из Зальцбрунна по поводу книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Сообщение Оболенского показывает и то, что Гоголь хорошо знал дело Петрашевского, скорбел о сосланных в Сибирь его участниках. Он вряд ли мог не знать, что некоторым из них как раз инкриминировалось публичное чтение, то есть пропаганда письма Белинского к нему, исполненного пламенных освободительных идей.
Не менее ценны и воспоминания Льва Арнольди, который воссоздает неизвестную нам часть второй главы, посвященную обеду в генеральском доме. «Описание этого обеда, — подчеркивал мемуарист, — по моему мнению, было лучшее место второго тома». В той же главе блистательно изображалось хищничество Павла Ивановича Чичикова, мошенническую натуру которого ничто не могло изменить. Вот Чичиков ловко примирил Тентетникова с генералом Бетрищевым, а следовательно, восстановил отношения молодого помещика с дочерью генерала, Уленькой, в которую он, Тентетников, был влюблен. Тентетников наверху блаженства. «Мастерскою кистью был описан… сад, каждая ветка на деревьях, палящий зной в воздухе, кузнечики в траве и все насекомые, и наконец все то, что чувствовал Тентетников, счастливый, любящий и взаимно любимый. Я живо помню, что это описание было так хорошо, в нем было столько силы, колорита, поэзии, что у меня захватывало дыхание. Гоголь читал превосходно! В избытке чувств от полноты счастья Тентетников плакал и тут же поклялся посвятить всю свою жизнь своей невесте. В эту минуту в конце аллеи показывается Чичиков. Тентетников бросился к нему на шею и благодарит его. „Вы мой благодетель, вам обязан я моим счастьем; чем могу возблагодарить вас?.. Всей моей жизни мало для этого…“ У Чичикова в голове тотчас блеснула своя мысль. „Я ничего для вас не сделал, это случай, — отвечал он, — но вы легко можете отблагодарить меня…“ Тут Чичиков рассказывает о своем мнимом дяде, о том, что ему необходимо хотя на бумаге иметь триста душ. „Я вам на бумаге отдам все мои триста душ, и вы можете показать наше условие вашему дядюшке, а после, когда получите от него имение, мы уничтожим купчую“. Чичиков остолбенел от удивления! „Как, вы не боитесь сделать это? Вы не боитесь, что я могу вас обмануть… употребить во зло ваше доверие?“ Но Тентетников не дал ему кончить. „Как, — воскликнул он, — сомневаться в вас, которому я обязан более чем жизнию!“ Тут они обнялись, и дело было решено между ними. Чичиков заснул сладко в этот вечер».
Завершая рукопись, Гоголь сознавал всю силу своего сатирического дарования. Он великолепно представил широкую панораму жизни, на этот раз в глубоком социальном разрезе, насытив поэму драматическими сценами ссылки на каторгу ни в чем не повинных людей. Он раскрывал огромные потенциальные силы России, показывал духовную красоту простого народа (сцены хоровода, картины русских просторов и т. д.). И снова появлялся Чичиков с его плутнями, с его грандиозной аферой — подделкой завещания богатой помещицы Ханасаровой, его крахом и заключением в тюрьму и освобождением за солидную взятку. Это ли не разоблачение насквозь прогнившего правопорядка!
В Центральном государственном архиве литературы и искусств (фонд 139, опись 1, единица хранения 158, листы 131–132) хранится запись цензора А. В. Никитенко о его впечатлениях от глав второго тома «Мертвых душ»: «Главы эти весьма длинны, и, следовательно, по ним можно судить об остальном. Это решительно одно из тех капитальных творений искусства, которые переживают века. На сцене являются все новые лица, до того типические и живые, что становится страшно, как бы сделалось страшно, когда какая-нибудь античная статуя сдвинулась бы вдруг со своего пьедестала и пошла. Тут являются лица с трагической физиогномией, и между ними тот же Чичиков и множество комических и юмористических изображений мастерской, почти шекспировской отделки. В последних частях идея „Мертвых душ“ переменяет свой характер, и это одна из замечательнейших сторон книги. Выходит, что мертвые души не те, которых скупал Чичиков, а души тех, у которых он покупал. Тут сочинение становится колоссально величественным, грозным, не поэмой, как он его называл, а трагедией национальной. И все это пропало! Потеря действительно важная. Такое сочинение именно теперь нужно, и оно принесло бы несчетно много добра».
Да вот, наконец, и признания самого Гоголя, как бы предвидевшего кривотолки о втором томе: «Я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намеренье автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-либо стороны».