«Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода! Свобода!
Ты царствуй над нами!
Ах! Лучше смерть, чем жить рабами,
Вот клятва каждого из нас!»
Правильно оценив революционную силу песни, Вигель ошибся, назвав ее переводом, это было оригинальное сочинение Катенина.
Через много-много лет, уже в наши дни, когда стали доступны тайные документы прошлого, в том числе следственные дела декабристов, мы смогли прочесть в показаниях И. Д. Якушкина следующее:
«В 1817 году, по прибытии в Москву гвардии, на совещаниях при учреждении приготовительного общества под названием Военного, сколько припомнить могу, бывали, кроме названных уже мной лиц, двое Перовских, бывший Преображенского полка капитан Катенин и князь Федор Шаховской».
А вот что показывал на следствии Пестель:
«Когда в конце 1817 г. приехал я в Петербург, большая часть членов наших находилась в Москве с гвардиею. Там преобразовали общество Сынов Отечества в Военное общество и разделили членов на два отделения. В одном был первенствующим членом Никита Муравьев, а в другом — Катенин».
И Якушкин и Пестель говорили о пребывании в 1817 году петербургских полков в Москве. Как раз об этом отъезде в Москву и упомянул в разговоре с Пушкиным Катенин при первой встрече с ним в театре. Гвардейцы участвовали тогда в торжественном параде по случаю закладки в Москве храма Христа-спасителя.
Еще в конце 1817 года будущие декабристы обсуждали участь императора. В 10-й, неопубликованной при жизни поэта и зашифрованной им главе «Евгения Онегина» Пушкин писал:
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Заколоть Александра I Якушкин хотел во время богослужения в Успенском соборе Московского Кремля. Установлено, что и Катенин был на этом богослужении.
А в марте 1818 года в журнале «Сын отечества» появился переведенный Катениным с французского отрывок из «Цинны» Корнеля.
Искать ли случая? Но завтра он готов:
Он в Капитолии чтит жертвами богов,
И сам падет, от нас на жертву принесенный
Пред вечным судией спасения вселенной.
«Хитрый муж», «отцеубийца» — характеристика императора Августа — у искушенных читателей невольно ассоциировалась с Александром I, убийцей своего отца, Павла I.
В катенинеком переводе (тоже с французского) трагедии Расина «Эсфирь» читатели находили не менее «прозрачные» строки:
Пучины бурные разгневанных морей
Не так опасны нам, как лживый двор царей.
Образ жизни Катенина в отставке изменился мало. Он постоянно живет в Петербурге. Правда, теперь у него гораздо меньше денег — их весьма нерегулярно присылает управляющий его костромской вотчины Шаёво. И гораздо больше досуга.
Мельпомена, эта капризная муза трагедии и театра, вряд ли когда-нибудь имела столь пламенного и, что бывает редко, неизменного поклонника.
Количество переведенных, а в сущности, заново переложенных самим Катениным драматических произведений огромно. Только на протяжении 1816–1820 годов он перевел «Эсфирь» Расина, отрывок из его же «Гофолии», четвертое действие «Горациев» Корнеля и отрывок из его же «Цинны», переделал одну из комедий Грессе, перевел пьесу Седена и либретто итальянской оперы «Гризельда» (четвертого действия трагедии Лонженьера), написал несколько оригинальных пьес, в их числе комедию «Студент» (совместно с Грибоедовым), драматический пролог «Пир Иоанна Безземельного» (к пьесе Шаховского), пятиактную трагедию «Андромаха».
Драматургию Катенина высоко оценивали декабрист Вильгельм Кюхельбекер и Александр Сергеевич Пушкин, говоривший о «волшебном крае» — отечественном театре:
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый.
И все же недаром древние римляне считали дары Мельпомены столь же сладостными, сколь и опасными. В одном из спектаклей участвовали знаменитые Семенова и Каратыгин. По окончании представления Семенова, как обычно, раскланивалась перед публикой. На этот раз она вышла не одна, а вела свою любимицу, очень слабую артистку Азаревичеву. Из партера раздался крик:
— Не надо нам их, дайте Каратыгина!
Кричал, конечно, Катенин. Оскорбленная Семенова тотчас пожаловалась своему высокопоставленному покровителю, князю Гагарину. Генерал-губернатор граф Милорадович вызвал Катенина и запретил ему посещать театр. Когда же он донес о случившемся царю, тот повелел выслать Катенина из Петербурга, запретив ему въезд в обе столицы. Ибо, как собственноручно на рапорте Милорадовича начертал монарх, Катенин «и напредь сего замечен был неоднократно с невыгодной стороны и потому удален из л.-гв. Преображенского полка».
Темной, глухой осенью, под непрерывными дождями, ехал изгнанник в Шаёво. Тяжек, горек был для него этот путь. Мучила разлука с друзьями.
Нестерпимо долгой казалась первая зима. К стоящей на отшибе усадьбе по ночам подходили волки, в бесконечные бессонные ночи поэт-изгнанник слушал их тоскливый вой.
Натура Катенина требовала деятельности, он стремился быть в гуще литературных и театральных споров. А его окружала лесная глушь и тишина.
В такие минуты слагалось стихотворение «Мир поэту», где есть светлые элегические строки, выражающие его душевное состояние:
И на крылах воображенья,
Как ластица, скиталица полей,
Летит душа, сбирая наслажденья
С обильных жатв давно минувших дней…
Один, в тиши ночного бденья,
Я здесь с душой, смущенной от скорбей!
Вокруг меня зари свет слабый льется;
Лицо горит, мрет голос, сердце бьется,
И слезы каплют из очей.
От тоски спасали книги. Полки тянулись во всю длину унылых мрачных комнат безлюдного шаёвского дома.
Пушкин, третий год томившийся в бессарабской ссылке, с тревогой узнал об участи Катенина и с нетерпением ждал от Вяземского ответа на свой вопрос: «Правда ли, что говорят о Катенине?»
Павел Александрович переписывался с Грибоедовым. Но «Горе от ума» по достоинству оценить не сумел. Он писал автору, что в его комедии дарования более, нежели искусства (хотя того и другого там бездна), что сцены связаны произвольно (тогда как они представляют органическое развитие одного целого). Впрочем, он находил в пьесе «ума палату».
Грибоедов не обиделся. В ответном письме он, наоборот, как и Пушкин, подчеркивал значение для него замечаний и советов Катенина.
«Критика твоя, хотя жестокая и вовсе несправедливая, принесла мне истинное удовольствие тоном чистосердечия, которого я напрасно буду требовать от других людей… Вообще я ни перед кем не таился и сколько раз повторяю… что тебе обязан зрелостью, объемом и даже оригинальностью моего дарования, если оно есть во мне».
Грибоедов нашел в Катенине и определил одну из самых ценных черт его довольно трудного, крайне неуживчивого характера: чистосердечие, то есть искренность. Катенин никогда никому не говорил ничего, кроме правды — как он ее понимал и чувствовал. Вот почему его отзывы бывали порой односторонни и слишком резки — качество, из-за которого люди обыкновенно теряют приятелей, зато на всю жизнь приобретают двух-трех друзей, стоящих многих.
Такими друзьями Катенина были Пушкин и Грибоедов. Только они смогли оценить это нечасто встречающееся свойство — беспощадные, предельно откровенные высказывания.
Вот почему Пушкину, наверно, было особенно лестно получить от Катенина похвалу «Евгению Онегину»: «Какая простота в основе и ходе! Как из немногих материалов составлено прекрасное целое!.. Сколько ума без умничанья, сколько чувств без сентиментальности, сколько иногда глубины без педантства, сколько поэзии везде, где она могла быть! Какое верное знание русского современного дворянского быта, от столичных палат до уездных усадеб».
Катенин немало заботился о своих крестьянах. Но, будучи человеком необеспеченным, вряд ли много преуспел в этом. Трогательная забота о нуждах крепостных, тревога об их положении сквозят во многих его письмах.
«Крестьяне здешние с голоду мрут, — писал он артистке Колосовой. — Кормлю их чем и как могу, но мне не на что купить овса для посевов, и доходов никаких нет».
Приятеля своего, Бахтина, извещает: «Весь уезд умрет с голоду, овес так приели, что нечем будет яровую сеять, а местами мужики кормятся дурандой. Я после этого гол, как сокол, и в долгу, как в шелку».
Еще в октябре 1824 года мимо Шаёва через Кологрив проезжал путешествующий по своей империи Александр I. Все местное дворянство, выставив вперед именитых богатеев с хлебом-солью, выходило навстречу царю. Не явился лишь Катенин.
Но все же по совету друзей он вскоре подал прошение «на высочайшее имя» о разрешении поселиться в Петербурге. Попал он туда лишь в августе 1825 года.
Катенин не был на Сенатской площади 14 декабря. После разгрома восстания его не осудили, несмотря на то, что мстительный Николай I доискивался «до корней» и беспощадно карал всех причастных к «бунту».
И хотя фамилия Катенина стояла в списке декабристов, составленном следственной комиссией и тщательно изученном царем, его «высочайше повелено оставить без внимания»…
Возможно, Катенина не тронули потому, что в последние годы перед восстанием он, по существу, выбыл из рядов декабристов. Но ведь многих осудили даже за косвенное причастие к «возмущению», как именовали тогда восстание на Сенатской площади. Катенина «не тронули», хотя и вызывали в следственную комиссию… Советский исследователь Ю. Оксман, изучавший биографию и творчество писателя, полагает, что его, возможно, спас бывший сослуживец граф Адлерберг, назначенный секретарем следственной комиссии.
Как чувствовал себя Катенин, свидетель массовых арестов, следствия и, наконец, суда над декабристами?