Глава первая

В грубом солдатском белье из желтоватой бязи, с тесемочками вместо пуговиц, он вылез из-под казарменного одеяла, втиснул старческие, в толстых венах ноги в особые, на собачьем меху и с низкими голенищами домашние сапоги. Переваливаясь, точно больной подагрой, прошаркал к холодильнику. Достал боржоми, мелко выпил, полоща в утомленной за ночь, тесной полости рта. Часы били полдень.

На тумбочке — и она походила на казарменную — загодя наполненный электрический чайник, ткнул вилку в розетку, попал не сразу — руки слегка подрагивали, — достал пачку зеленого чая и азиатскую пиалу. Сунул в искусственные зубы донхилловскую трубку без табаку, втянул никотиновый дух, закашлялся. Болела искалеченная в детстве рука, сукины дети, не могут ничего. Болит рука. И ноги шаркают по голому дощатому полу, не хотят отрываться. Плохо. Старость.

За окошком сильно пуржило, надо заставить себя надеть тулупчик, взять деревянную лопату, пошуровать у крыльца. Полезно. Думают, напоказ, для демократизма, как и обстановка на этой, кунцевской даче. Плевал он на всякий показной демократизм.

Маленький, на две пиалушки чайник шустро закипел, фукнул тоненьким паром, и, пренебрегая азиатскими правилами, он прямо в этот, незаварной чайник насыпал — немеряно, на глазок — заварки. Натянул трепаный халат, пошел в каминную. Половица скрипнула, он вздрогнул.

Как полагалось, камин раскочегарили заранее, возле решетки аккуратно лежали звонкие березовые полешки, можжевеловые, для запаха прутья. Пошерудил кочергой, подбросил полешек, ополоснул пиалку чаем, выплеснул в огонь, налил почти до края, посудину держал по-узбекски — четыре пальца под узкое донышко, большой — поверху. Придвинул к огню жесткое казенное креслице, отхлебнул кок-чай, развернул газету.

«Правду» печатали для него на плотной гладкой бумаге, тщательно приправляя набор, простукивая щеткой лист, экземпляр вычитывали особо; если вдруг случалась опечатка, самая пустяковая, — тискали номер заново.

Минувшей ночью главный редактор самолично привозил к нему в Кремль пробный оттиск, просушенный, чтобы не пахло краской, свернутый в рулон, вложенный в футляр. Но пробный оттиск есть лишь пробный оттиск. И, хотя он знал, что никакая сила на свете не помешает опубликовать подготовленное по его распоряжению и лично им отредактированное оповещение, он все-таки, прежде чем глянуть на последнюю полосу, бегло поглядел с начала.

Так-так. В «календарике» — 13 января 1953 года. Передовица: «К новому подъему нефтяной промышленности». Статья: «Упадок внешней торговли Франции»… Пустяки все. И правильно: прежде чем выкинуть козырь, надо пошвыряться мелкими картишками, козыри приберегают напоследок… Это ему принадлежала мысль — дать гвоздевой материал на последней полосе.

Сообщение ТАСС: «Арест группы врачей-вредителей».

Он, слава богу, обладал отменной, отнюдь не стариковской памятью, он ухватывал моментально и запечатлевал почти наизусть. Он знал, что ни одной запятой не посмели бы здесь исправить без его позволения. И все-таки он читал медленно.

Так-так. Органами государственной безопасности некоторое время назад… террористическая группа врачей… Жертвами выродков стали выдающиеся… А. А. Жданов и А. С. Щербаков… Ставили целью подорвать здоровье руководящих военных… Прежде всего Маршалов Василевского, Конева, Говорова… Агенты международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт»… американской военной разведки… В числе участников шайки…

Право же, хорошо, трое русских, а евреев шестеро, пропорция соблюдена, всяк поймет, что главные — они, однако никто не посмеет сказать, будто идет антисемитская кампания, — выглядит объективно. И к месту помянуто, что указания получали от еврейского буржуазного националиста Михоэлса… Может, с Михоэлсом поторопились тогда, в сорок восьмом, следовало обождать, притянуть к делу живым? Ладно — и так сойдет.

Зато какова идея: напечатать 13 января, в пятую годовщину «трагической гибели» этого Соломона, как его, Михайловича, вроде… Михайлович… Мойшевич наверняка…

Вспомнилось — он любил запоминать свои фразы — сказал однажды Каменеву и Дзержинскому: «Избрать жертву, разработать точный план, утолить жажду мести и потом отдыхать… Ничего нет слаще на свете».

Жертвы избраны, план разработан. Сукин сын Лаврушка знает дело. Тем более вставил Лаврушке фитиль насчет того, что органы чуть не проморгали… Сейчас машина закрутится. А он сегодня не поедет в Кремль. И снег разгребать не станет. Отдыхать так отдыхать…

Деликатно постучав, вплыла экономка, достойно, без робости поздоровалась, он милостиво кивнул. Сам снял крышку с мельхиорового судка, поворошил округлой ложкой — гречневая рассыпчатая каша, обычный завтрак. Теплое, всмятку яйцо в рюмочке. Хрусткий даже на вид лаваш — единственное грузинское, что ел он теперь. И сочные ломти дыни, будто с грядки.

— Откуда? — спросил он, ткнув пальцем в дыню.

— С базы, товарищ Сталин, — отвечала экономка Валя заученно.

— Где такой город — База? — сердито буркнул он, уже не впервые задавая такой вопрос и зная заведомо, что не получит ответа. И не стал его дожидаться, велел принести киндзмараули. С утра он пил очень редко, да и вообще пил мало, преимущественно в компании, но экономка скрыла удивление, мигом исполнила.

Налил полный фужер, поковырял кашу, еще выпил, заел дыней, аппетита не было. Опустил поднос на пол, вынул из кармашка любимый синий карандаш, взял «Правду», поверх сообщения о врачах разборчиво написал: «т. Берия, той патриотке — орден Ленина». Подчеркнул, выделяя иронию, — патриотке.

Нажал кнопку. Дежурный генерал возник, щелкнул каблуками. Он поморщился: не выносил стука. Может, напрасно выгнал Власика, тот был хороший начальник охраны, порядки знал — не уставные, а установленные. Эти новички никак не освоятся.

Велел позвонить, что не приедет, принести из кабинета конверт, сургуч, печатку; приготовить одежду — для веранды.

«Правду» он в пакет запечатал сам, чтобы никто не увидел резолюцию. С помощью генерала оделся. Ватные солдатские шаровары, фланелевая рубаха, телогрейка, подшитые валенки с портянками. Шуба — ее привез из Америки Михоэлс, подарок от евреев скорняков, на изнанке шкурок стояли их подписи… В благодарность за счастье советских евреев… Надел армейскую шапку, завязал уши ее внизу, напялил меховые, крытые брезентом рукавицы, став совсем низеньким и громоздким. Пошлепал на веранду, на холод, улегся на жестком, только солдатским сукном покрытом топчане. Генерал осторожно натянул — до его подбородка — медвежью полость, спросил разрешения идти.