Глава четвертая ДРУЗЬЯ ПО НЕСЧАСТЬЮ

Сергей очнулся в госпитале только на вторые сутки. Он открыл глаза и обвел палату недоумевающим взглядом. Ему показалось, что комната обильно усыпана снегом.

— Где я? — спросил Голубев.

— В лазарете. Не разговаривайте. Нельзя вам, — наклонилась над ним сестра.

— Как я попал сюда? — не унимался Сергей.

— Ну хорошо. Я расскажу. Только больше ни слова. Договорились?..

Оказалось, что Сергея подобрал караван, случайно наткнувшийся на разбитый самолет. Летчик лежал невдалеке от машины и стонал. Караванщики бережно подняли его, как смогли, перевязали раны и забрали с собой. Долго еще шел караван по пустыне под палящим солнцем. На голове раненого непрерывно приходилось менять смоченную в воде тряпку, которая постоянно высыхала от зноя. И хотя за ним ухаживали караванщики, люди, видавшие виды, надежды на то, что он выживет, было мало. Сергей бредил и за всю дорогу ни разу не пришел в сознание. Однако молодой организм выдержал. В госпитале, куда Голубева доставили самолетом, ему сделали операцию. И дело пошло на поправку.

Через некоторое время окончательно пришедший в себя Сергей познакомился с соседями по палате. Справа от него у стенки лежал кавалерист Микола Гринько. Он лихо отрекомендовался: «Микола — сын своего батьки, образца одна тысяча девятьсот осьмого року, без дроби». Это был веселый, жизнерадостный паренек, худой и очень подвижный. Он и минуты не мог улежать: то листал книгу, рассматривая картинки, то строил пирамиду из спичек или, тренируясь, передвигал шашки на доске. Большие глаза его, по-цыгански черные, озорно поблескивали, словно предупреждая о готовящейся проказе. А проказничать Гринько любил. Спрячет чье-нибудь полотенце, поменяет мыльницы — и доволен. А когда сестра начнет ругать, опустит голову и молчит, по-детски смешно надув губы. На него нельзя было сердиться, уж очень он был ребячлив. На голове у Гринько торчал хохолок, придавая лицу какое-то смешное и вместе с тем трогательно-растерянное выражение.

— Чего я тильки не робыв с проклятущим чубом! — жаловался он Сергею. — Хоть плачь! Даже солидолом смазывал — ничего не помогает. От и хожу завсегда в картузе, а то дивчата, як над дурнем, смеются.

Гринько был ранен в боях под Гульчой и, как он сам выражался, в очень неудачное место.

— Проклятый басмач из-за угла саданул и напрямую меж лопаток. Надо ж! — с обидой сокрушался он. — Словно я сматывался от тех бисовых бандюг… Нет бы в грудь!..

Соседом слева у Голубева оказался пожилой узбек Умар Танджибаев. Полный, приземистый, с продолговатой, как узбекская дыня, наголо стриженной головой. Он медленно, прихрамывая, передвигался по палате и болезненно морщился. Широкое скуластое лицо с неровно посаженными глазами выглядело добродушным. Толстые губы, слегка приплюснутый нос, рыжеватая щетина на полных щеках. Словом, Умара можно было представить человеком любой мирной профессии — продавцом, духанщиком, поваром, но никак не отважным пулеметчиком. И только когда Умар раздевался, чтобы выполнить ежедневную процедуру обтирания холодной водой, все становилось ясным. На руках мощные бицепсы, мускулистая грудь, кожа словно продублена, и на ней несколько шрамов.

Всю гражданскую Умар не слезал с тачанки. После войны остался на сверхсрочную и нес службу на одной из далеких памирских застав. Там его и ранило в бедро.

Коренной дальневосточник, Голубев очень любил свой край. Обычно молчаливый, он преображался, если заговаривал о Востоке. Глаза загорались, голос креп, становился певучим. И говорил он вместо горы — сопка, вместо балки — распадок. От него друзья впервые услышали об огромных, в два-три метра, осетровых рыбах, которые можно встретить только на Амуре, о непроходимых таежных дебрях Уссурийского края, об удивительных зверях — тиграх, рысях, лосях, населяющих те края.

Были в палате и другие раненые: боец продотряда ЧОН, младший командир из кавполка. Госпитальная обстановка располагала к сближению, тем более что почти все были лежачие.

С Миколой Гринько и Умаром Танджибаевым Голубев подружился быстро. Они в первые же дни поведали друг другу свои нехитрые биографии. По вечерам, когда все вокруг затихало, мечтали вслух и делились затаенными думами. Сергей страстно хотел вернуться в авиацию. Умар и не мыслил себя вне родной заставы. Он бредил дозорами, служебными собаками. И только Гринько колебался: то ли ему остаться в армии, то ли податься домой, на Херсонщину. Мысли его зависели от настроения. Если рана не беспокоила, Микола мечтал о тихом украинском селе, чернобровой полногрудой хозяйке, хатке над Днепром. Когда же после перевязки нестерпимо ныла лопатка, он начинал чертыхаться и на чем свет стоит клясть басмачей.

— Ось вернусь в эскадрон, — говорил он в такие минуты, — покажу я тим бисовым душам кузькину мать!

Но боль утихала, и у Гринько в разговоре вновь появлялась хатка, корова, бахча. Сергей подтрунивал над непоследовательностью приятеля. Но Микола был незлобив. Он лениво огрызался, потом хохотал над собою вместе с друзьями.

Не сразу узнали они историю Танджибаева. Тот неохотно говорил о себе. Только однажды, подзадоренный Миколой, разошелся. И перед глазами друзей предстала одна из героических историй, похожая больше на легенду.

Умар рассказывал медленно, спокойно, как будто не о себе. А было в его рассказе вот что.

…Тревога всколыхнула заставу уже за полночь. Бойцы заняли свои места. Танджибаев, как всегда, расположился с «максимом» у Большого камня, где проходила главная дорога на перевал.

Через границу пробивалась большая банда басмачей. Их было по крайней мере раз в пятнадцать больше, чем защитников заставы. После ожесточенного сопротивления пограничники частью погибли, частью отошли в горы. Умар с двумя бойцами отступил к ущелью, через которое шел единственный путь в центральную часть Памира, Как уж им удалось вскарабкаться на узкий выступ Каменного зуба — небольшую площадку на тридцатиметровой высоте — да еще втащить пулемет по отвесной стене, объяснить трудно. Но зато с этой прекрасной позиции они перекрыли огнем все ущелье.

Двое суток верный «максим» не знал отдыха ни днем, ни ночью, благо запас патронов был большой. Басмачи десятки раз пытались прорваться, но огонь с Каменного зуба намертво преграждал путь. Чего только не предпринимали бандиты, чтобы уничтожить пулеметчиков: и обойти хотели, и гранатами забросать. Все напрасно. Место, где засели пограничники, оказалось неприступным…

Умар буквально заворожил всех своим рассказом. И когда он замолчал, в палате еще долго стояла звенящая тишина, в которой ритм «максима» точно совпадал с ритмом сердец раненых.

Томительно тянется время в госпитале. День кажется годом. Уже переговорили обо всем, обсудили местные новости — глянь, а еще только полдень. И что делать, чем заняться — ума не приложишь. Особенно же длинны вечера. В полутемной палате, освещенной керосиновой лампой, время словно останавливается. Ни читать, ни в шахматы сыграть невозможно. Одно спасение — беседа. В один из таких вечеров Сергей и рассказал своим новым друзьям о Джамге. Рассказывая, очень волновался: поймут ли его правильно? Как-никак байская жена! Однако Умар и Микола слушали сочувственно. На лицах не появилось и тени улыбки. Сергей осмелел и заговорил громче, заново переживая совсем недавние события.

И снова кругом установилась тишина. Только голос Сергея, подрагивая, отчетливо звучал в палате. История заинтересовала всех. Когда Сергей дошел до смерти Джамги, кто-то даже вздохнул.

— А цей подарок, ну, платок ее, у тебя? — спросил Гринько. Он был возбужден больше всех: уж очень романтичным и таинственным оказался рассказ летчика.

— Конечно, у меня, — ответил Голубев.

— Покажь!

— Он в кладовой вместе с другими вещами.

— Давай попросим принести!

Несмотря на протест Сергея, Микола позвал сестру и сказал, что летчик просит найти среди его вещей желтый платок и принести в палату. Через несколько минут сестра вернулась с платком. Гринько схватил его и стал жадно рассматривать. Потом удивленно присвистнул:

— Дывытеся, тут щось вышито! Крестики, овалики… Неужто карта или план? Хай лопнуть мои очи, план!

Сергей, который и сам еще толком не успел рассмотреть подарок Джамги, взял платок и с удивлением увидел на нем своеобразную вышивку, шедшую наискосок от одного угла к другому. Вышивка действительно напоминала грубый план какой-то местности: черточки, овалы, линии — все располагалось в строгом порядке. И главное, что сразу бросалось в глаза, — в правом верхнем углу чернела тонкая стрелка, напоминающая знак «север — юг» на географических картах.

— А ну, дай сюда! — протянул руку Танджибаев.

Сергей отдал платок ему. Умар некоторое время молча смотрел на него, потом перевел взгляд на дверь. Там толпились выздоравливающие раненые из соседних палат, привлеченные рассказом летчика.

— Неправда твоя, Микола, — протянул Танджибаев насмешливо. — Барана за орла принял. Это же наша узбекская вышивка. А ты — план…

— Що ты мне башку крутишь, — возмутился Гринько, но тут же осекся под свирепым взглядом узбека.

— Хаёлган ты, фантазер, вот как, — с трудом выговорил Умар малознакомое, но, видимо, понравившееся ему слово. — Спать давай. Голова ночью светлый-светлый станет. Видеть все хорошо будет.

Сунув платок под подушку, он укрылся одеялом. Гринько что-то недовольно проворчал и, сердито сопя, отвернулся к стене. Вскоре в палате наступила сонная тишина. И тогда до Сергея донесся шепот старого пограничника:

— Серега, спишь, нет? Дело есть. Очень серьезный дело. Говорить надо. Серьезно говорить. Только нельзя здесь. Уши много-много лишний.