Глава 6

Коннер

Софи глубоко вдыхает и кивает напротив моей груди.

— Да, — шепчет она, — я не собираюсь больше отказывать вам в этом.

— Мы не закончили, — бормочу я ей в волосы, сопротивляясь желанию повернуть голову и поцеловать её в висок. Дерьмо, это неправильно.

Я очень сильно ненавижу её. Ненавижу, но меня переполняет желание держать её до тех пор, пока она не перестанет плакать, потому что она облегчает мою боль. Она её причина, но она же и лекарство, даже если не обнимает меня в ответ, даже если холодна в моих руках.

— Давай поговорим, когда успокоимся и сможем сделать нечто большее, чем плакать и кричать друг на друга, — я громко выдыхаю.

Она снова качает головой, и я отпускаю её.

Озноб проходится по моим обнажённым рукам, когда она отходит, и я смотрю на неё. Слёзы текут по её щекам, глаза и губы опухли.

Её губы опухли из-за меня. Из-за моих губ, борющихся с её в момент безумия. Потому что мне нужно было почувствовать её снова, я должен был попробовать её, чтобы увидеть, осталась ли Софи тем же человеком, потому что чувствовалась она, как незнакомка.

Мне нужно было хотя бы на минуту почувствовать, что она всё ещё моя Софи.

Провожу рукой по лицу. Я должен прекратить думать об этом дерьме — она всё правильно сказала. Дело не в нас, не сейчас. Дело в нашей дочери, нашей крошке.

— Я отвезу тебя домой, — говорю, подталкивая её к грузовику. Она плетётся к нему, сгорбив плечи и обнимая себя.

Мне больно видеть, что ей так больно. Это разрывает меня на части. Но она должна чувствовать это, должна чувствовать боль, которую испытывал я.

Я всё ещё не могу поверить в то, что она скрывала от меня дочь. Но я не купился на её причины — не совсем. Она рассказала мне далеко не всё.

Сажусь в грузовик следом за ней и отъезжаю от своего дома. Мне наплевать, что мои братья наблюдали за нами с крыльца и слышали мои слова о том, что я до сих пор её люблю.

Они знали, что я любил её, когда ей было семь, и она прыгала с обрыва в море. Они знали, что я любил её, когда ей было тринадцать, и она часами качалась на шине в нашем дворе. И они знали, что я любил её, когда наконец-то отрастил яйца и поцеловал на выпускном перед всем проклятым городом.

Когда я подъезжаю к её дому, моё сердце начинает гулко стучать в груди. Я сжимаю руль, чувствуя, как вспотели ладони. Никогда в жизни не нервничал так чертовски сильно. Но эта резкая перемена — всего лишь последствия моего гнева, который курсировал во мне каких-то десять минут назад.

Моя дочь здесь. Дочь, о которой я никогда не знал… И я впервые собираюсь встретиться с ней.

— Ты готов? — тихо спрашивает Софи, убирая свои блондинистые волосы за ухо.

— Как, чёрт возьми, хоть кто-нибудь может быть готов к такому? — я сжимаю губы.

— Достаточно честно, — отвечает она с намёком на веселье в голосе.

Софи открывает дверь и выходит из машины, избавляя меня от необходимости отвечать. Я следую за ней, несмотря на трясущиеся руки. Дерьмо, я чувствую себя ребёнком, впервые идущим в детский сад. Такого волнения у меня не вызывало ни одно выступление, какой бы большой ни была сцена. Никогда в жизни так не боялся.

— Подожди здесь, всего секунду, ладно? — мягко спрашивает она, положив руку на дверь.

Я хочу сказать ей: «Нет. Я ждал уже достаточно долго». Но киваю.

Софи открывает дверь и заходит внутрь.

— Лей? — зовёт она.

Моя сестра появляется в коридоре.

— Привет.

— Вы повеселились?

— Да, мама! Да! — отвечает детский голосок. Сердце ёкает. Сильно. Мила.

— Мы отлично провели время, не так ли, Мила? — говорит Лей с усмешкой. — Мы лучшие подружки.

— Новый друг? — Софи счастливо ахает и разводит руки в стороны. — Классно!

Крошечное хихиканье просачивается в прихожую. Кожа покрывается мурашками.

— Привет, детка! — говорит Софи, садясь на корточки. — Где твоя куколка?

— Нет, нет.

— Найди её, хорошо?

— Да, мама.

Я наблюдаю, как Софи встаёт и проводит пальцами по волосам. Её губы двигаются, но я не слышу ничего из того, что она говорит. По повёрнутому ко мне лицу сестры я догадываюсь, что это намёк. Лей кивает и, быстро обняв Софи, подходит ко мне.

— Она потрясающая, — шепчет она, положив ладонь на мою руку, — не дави на Софи слишком сильно.

Мой взгляд обращается к ней.

— Она скрывала её от меня. Я люблю тебя, сестрёнка, но не суй нос в нашу ситуацию с Софи. Знаю, тебе трудно это понять, но попытайся, ладно?

— Укуси меня, — она закатывает глаза.

Я вкладываю ключи ей в руку.

— Отгони мою машину домой. Я не выйду из этого дома, пока меня не выставят чёртовы копы.

Лейла улыбается и молча уходит. Я смотрю прямо в глаза Софи. Она кивает, и я захожу в дом.

— Мила! — зовёт она. — Ты нашла куколку?

— Да, мам!

Мои глаза расширяются из-за крошечного человечка, который ковыляет ко мне, сжимая куклу с мягким телом. У неё тёмные непослушные волосы и большие глаза, почти цвета индиго, в точности, как у меня, тогда как улыбка её на мою совсем не похожа. Улыбка, растягивающая её лицо, абсолютная копия улыбки её мамы. Софи улыбалась мне так множество раз.

— Хорошая работа, умная печенька! — Софи присаживается на корточки и протягивает руку. Мила стукает по ней ладошкой, и этот жест заставляет меня растаять. Чёрт возьми, конкретно растаять.

— Я привела кое-кого и хочу вас познакомить. Ты будешь милой?

— Я милая, — лепечет она.

— Хорошо. Ты готова?

Мила кивает.

Софи встаёт и отходит в сторону, находя взглядом меня, но всё моё существо сфокусировано на маленькой девочке, уставившейся на меня. Маленькие глаза округляются, широкая улыбка увеличивается, а крошечные ладошки начинают хлопать в ладоши. На моём лице растягивается улыбка, а в венах течёт чистый адреналин.

«Дерьмо. Я помог создать прекрасного ребёнка».

— Папочка? — спрашивает Мила, глядя то на меня, то на Софи.

Глаза жжёт из-за влаги. Она знает меня. Она на самом деле знает меня.

— Привет, детка, — говорю я, взглянув на неё, — обнимешь меня?

Мила взволнованно взмахивает руками и неуверенно шагает ко мне. С вытянутыми ручками, она бежит в мои объятия. Я прячу лицо в её запутанные кудри и вдыхаю сладкий детский запах.

— Папочка, папочка, папочка, — лепечет она, болтая ножками и хихикая.

— Это я, — подтверждаю я, сжимая её как можно крепче.

Я глубоко и прерывисто дышу. Я исполнил все свои мечты. Выступал перед тысячами людей, записал два альбома, ставших хитами, и поднялся в чартах Billboard. Но ничто не может сравниться с этим. Ничто и никогда не переплюнет этот момент, это чувство, когда ты впервые держишь на руках свою малышку.

Я опоздал на месяцы. Чёрт, возможно, опоздал больше, чем на год, но это не важно. Может быть, на следующий день, может, даже через три часа всё будет иначе, но прямо сейчас она моя, и я держу её на руках.

Мила продолжает хихикать, дёргать ножками и визжать, не обращая внимания на то, как сильно я дрожу.

Сжимая Милу, я смотрю на Софи. Её голубые глаза сияют, слёзы текут по щекам. Она закрывает рот рукой, и в тот момент, когда наши взгляды встречаются, моё сердце начинает биться ещё сильнее, болезненно напоминая о том, что могло бы быть.

О том, каким должен быть этот момент.

Потому что она была права, но всё же кое в чём ошиблась.

Дело в Миле. Прежде всего в Миле, но и в нас тоже.

Потому что без нас не было бы её.

И это не проигнорируешь просто так.

Моя грудь напрягается, когда я вдыхаю сладкий аромат волос Милы. Будто впитываю прошлое, которое пропустил, и будущее, которого никогда не будет. Будто я вдохнул и горе, и надежду.

— Песя? Папа, песя? — Мила внезапно вздыхает и начинает извиваться в моих руках.

Перевожу взгляд от неё к Софи и обратно. Она смеётся сквозь плач.

— Песню, — шепчет она, — она хочет, чтобы ты спел ей песню.

— О! Песню! Давай посмотрим… — я плправляю Милу на руках. — «…Греби, греби, греби на своей лодочке».

— Нет, — смеётся она, — папина песя.

— Одну из твоих, — поясняет Софи, обнимая себя. — Ей не нравятся детские стихи. Она определённо твой ребёнок.

Мила широко улыбается.

— Ладно, какую? — я серьёзно спрашиваю двухлетнего ребёнка, что мне спеть? — о, я знаю. Эту.

Я напеваю мелодию, и она радостно визжит. Я принимаю это как «да». Начинаю мягко напевать вступительную строчку. Я сам написал её. И Софи знает её так же хорошо, как и я, потому что она была со мной, когда я это сочинял.

Той ночью она заброковала половину слов, потому что они казались бессмысленными. У меня никогда не было шанса сказать ей, что она была права.

«И вечность — это всего лишь ещё один день, пока ты не со мной, чтобы увидеть его…»

Уставившись в пустое пространство и продолжая напевать Миле, я замечаю блондинку, выбегающую из двери.

«Завтра — это всего лишь пустое пространство, если ты не улыбаешься, чтобы заполнить его. И сегодня — это всего лишь чёрная дыра, если рядом нет твоих глаз, чтобы разорвать её…»

Когда она ушла, я довёл песню до идеала, излил в ней всю свою душу. И поэтому она получилась, и поэтому она вызывает боль, и, наверное, поэтому Мила всё время подпевает.

Я знал Софи, и знал, что, услышав тогда эти слова, она перекрутила бы их во что-то другое, как поступала всегда.

— Папина песя, — кричит Мила, когда я заканчиваю. Я смеюсь.

— Могу я сначала попить?

Она рассерженно отвечает:

— Да.

Я опускаю её и снова смеюсь, направляясь на кухню. Взяв из шкафа стакан, открываю кран. Я слышу его, когда выключаю воду.

Безошибочно узнаваемый звук плачущей Софи. Я прислоняюсь к столешнице и выпиваю воду. Не мне её успокаивать.

Я ничего ей не должен. Даже если её плач причиняет мне невыносимую боль. Я не обязан лечить чужую рану.

Её рану.