8. На распутье

От Шаман-косы моторку повел Шурка. Волшебной иллюминацией переливались в темной блестящей глади воды хороводы синевато-серебристых звезд. Любуясь ночным Чогором, Колчанов кутался в плащ-накидку и думал, думал о том, как трудно ему придется разрешать свой конфликт с профессором Сафьяновым, а может быть и с институтом. Не сдаться ли? Не отступить ли?

Почему-то вспомнилось, как по пути в райком до слез обидел Лиду Гаркавую. Ему стало жаль девушку и стыдно за себя — даже не извинился перед ней. Он ни разу не пытался разобраться в своих взаимоотношениях с этой, в общем-то превосходной, девушкой. Он как-то привык к ее мелким услугам, к молчаливому обожанию. Да она, во-первых, неравнодушна к нему — он это видел, хотя никогда не придавал ее чувству серьезного значения. Во-вторых, она, как ихтиолог, не пошла далеко, и ее преклонение перед настоящим ученым воспринималось им, как само собой разумеющееся. Сейчас, взвесив все объективно, Колчанов как бы впервые прозрел. Он спросил себя, почему он не считает ее настоящим ихтиологом? И, к своему удивлению, не нашел ответа на этот вопрос. Напротив, все, что она сделала на рыбоводно-мелиоративной станции до того, как ее избрали секретарем райкома, — организовала расчистку нескольких ключей на Бурукане, разработала характеристику обсыхания некоторых озер в пойме Амура и способы борьбы с этим бедствием, — говорило о ее умении решать главные проблемы естественного размножения промысловых рыб. А теория инкубации лососевой икры в городских условиях, которую исподволь разрабатывает она? Ведь в этой теории учитывались все факторы современного состояния рыбоводной науки. Икру действительно можно добывать и оплодотворять непосредственно на нерестилищах, а вертолет вполне может обеспечить ее быструю доставку в город и весной отвезти вылупившихся мальков в ту же речку. Что касается инкубации икры в городе, то для этого имеются идеальные условия — возможность получать чистую воду, поддерживать нужную температуру. Помещением может служить любое, в том числе и жилое здание.

Анализируя таким образом характер Гаркавой, Колчанов как-то в новом свете увидел и ее идею рыбоводно-рыболовецкой — и именно молодежно-комсомольской — школы. В сущности, ею решалась давно назревшая задача — соединить в труде рыбаков функции сеятелей и жнецов подводных полей. Взять того же скотовода или хлебороба; он тоже прошел когда-то эту стадию, — сначала был собирателем диких плодов или охотником. Когда естественные ресурсы в природе оказались недостаточными для удовлетворения его потребностей, человек вынужден был взять на себя заботу об организованном воспроизводстве этих ресурсов. Если рыбаки до сих пор не прошли эту стадию, то только потому, что водная среда оставалась труднодоступной. Теперь, когда на помощь человеку пришла техника, настал черед и рыбаку заняться воспроизводством рыбных запасов.

Так как же поступить: уйти в «чистую» науку, как настаивает на том шеф, или действительно принять предложение Лиды Гаркавой и взяться за обучение молодых рыбаков-рыбоводов основам ихтиологической науки?

Занятый этими мыслями, он не заметил, как лодка пересекла озеро и приблизилась к устью Бурукана.

Показался светлый четырехугольник крыши домика биологического пункта. В стороне, слева, темнел силуэт дома бригады, а поодаль, в заливчике, Колчанов разглядел у берега очертания большого катера. Чувство приятного успокоения, свойственное путнику, возвращающемуся домой, овладело Колчановым. Как он любил это свое прибежище под утесом! С ним было связано все, чем он жил последние три года: и радость находок, и увлекательные раздумья в долгие осенние вечера, и горечь неудач и ошибок. Да и сама природа собрала в этом уголке, кажется, все, чем могла очаровать человека. Над крышей — каменный утес, а за ним — непролазные таежные дебри. Прямо перед домиком — привольная ширь озера Чогор, оконтуренного со всех сторон густым валом тальника. Тут же рядом — устье Бурукана, прорезавшего широкую долину среди сопок. День и ночь несет Бурукан прохладные, чистые, как слеза, воды из таежных далей в озеро Чогор. Их шум и перезвон, ни на минуту не умолкая, навевают в часы отдыха приятные думы.

Заглушив мотор, путники вытащили лодку на берег.

— Алексей Петрович, а катер-то незнакомый, — сказал Шурка.

— Видимо, экспедиционный.

Шурка попрощался и ушел, а Колчанов долго стоял, вслушиваясь в звуки ночи. Из леса невнятно доносились пугающие шорохи; со стороны Бурукана, из непроглядной тьмы плыл далекий шум воды на перекатах; рядом, у самого устья речки, звенел и звенел колокольчиком родничок, бивший из-под самой подошвы утеса. А над всеми этими скорее угадываемыми, чем слышимыми звуками распростерлась чуткая ночь, пропитанная холодком и лесной влагой с терпким запахом молодой зелени.

Колчанов неслышно поднялся на крылечко, долго искал в темноте ключом замочную скважину. Вот он и дома! Пахнуло нахолодалостью нежилья. Он зажег лампу-«молнию» с веером пластин вместо абажура — термоэлектрогенератором и с облегчением опустился на раскладушку. Усталость сразу навалилась на Колчанова с такой силой, что ему стоило большого труда удержаться от соблазна и не привалиться на подушку — сод пока еще не входил в его планы. Превозмогая усталость, Колчанов поднялся, подключил радиоприемник к лампе, и вскоре в этот уголок глухого безмолвия, затерянный в безлюдных далях дальних, ворвался голос диктора: Хабаровск заканчивал передачу вечернего выпуска последних известий. Потом в домик вошла музыка — звуки Богатырской симфонии Бородина. Ничто в эту минуту так не соответствовало настроению Колчанова, как эта музыка. Сразу вернулась утраченная бодрость.

Наскоро перекусив, Колчанов зажег фонарь и отправился в лабораторию проверить аквариум. Там было все в порядке: тихо журчала вода, поступающая в стеклянные прямоугольные банки из родника от скалы и сбегающая по желобку в подпол. Рыбки — мальки гибридов, торопливо шевеля плавниками, двинулись на свет и стали тыкаться носами в стеклянные стенки. Вот две самые крупные рыбешки сошлись рядом, как бы о чем-то советуясь. Бока их поблескивали бронзовым отливом. Эти гибриды сазана и карася, полученные нынешней весной, почти вдвое обогнали в росте своих контрольных сверстников-негибридов.

Колчанов долго стоял возле банки с тремя продолговатыми темными шустрыми рыбками. Это были самые ценные из всех находившихся сейчас у него в аквариумах — гибриды черного амура и озерного гольяна. Вывести их стоило огромного труда. Оставалась неменьшая трудность — вырастить их. Первая попытка не удалась — в прошлом году погибли пять таких гибридов.

Порадовала его и третья банка, в которой, здоровые и невредимые, носились мелкие веретенообразные рыбешки — гибриды пескаря и амурского коня.

Величественные звуки Гимна Советского Союза заполнили одинокий домик под утесом, когда Колчанов управился со всеми делами. Еще раз оглядев лабораторию, он вернулся в спальню, выключил радио и погасил лампу. Нет, он не покинет этого так полюбившегося ему уголка, не может так просто оторвать от сердца все, что его роднит с этим домиком, с царством природы, полной неразгаданных тайн.

…И снится Колчанову огромный университетский вестибюль. В нем полно народу — все студенты. Они поют — удивительно слаженно и красиво — и качаются в такт песне. Какая же это песня? Стройная, мощная мелодия гремит где-то в вышине там, за стенами вестибюля. Ба, да это же «Подмосковные вечера»! Колчанову очень хочется прослушать ее всю, он напрягает слух, но слова все время ускользают, песня слышится где-то далеко-далеко. Он делает усилие, и все вдруг исчезает. Колчанов открыл глаза. В окне — утренняя голубизна, стены комнаты позолочены отсветом первых лучей солнца. Неужели утро? А ведь кажется, будто он только что уснул. А мелодия не исчезает, она гремит за окном, над озером.

Колчанов вскочил с постели, распахнул окно. И замер, очарованный благодатью теплого весеннего утра. Над гладью озера — белые невесомые прядки пара. Небо, озеро, дальние левобережные увалы сопок и сам воздух — все пронизано светом. А неподалеку, уткнувшись носом в берег, стоит большой катер — белый, нарядный, и на нем — репродуктор.