— Так это, Надежда Михайловна, на охоте бывает, — пояснил Шурка, — когда раненый зверь бросается на человека или когда медведица защищает своих детенышей…

— Все равно, раз я сказала, значит, должно быть сделано! — властно отрезала Пронина. — А теперь пошли, будем искать заиленные участки и брать пробы ила, — закончила она, поправляя войлочную шляпу так, чтобы она сидела чуть набекрень.

Шурка без энтузиазма выполнял сыпавшиеся на него распоряжения: посмотри в заливчике; переверни вот тот камень и посмотри, что под ним; забреди по этой отмели и прощупай, нет ли там ила; возьми пробу со дна вот в этом месте… Никогда еще Шурке день не казался таким длинным, как сегодня. Наконец солнце стало заметно клониться к западу, и Пронина объявила об окончании рабочего дня. Увы, для Шурки это совсем не был конец его печальной доли — команды и просьбы по-прежнему следовали одна за другой: «Шура, помоги мне перелезть через это бревно», «Шура, дай руку, а то я здесь не перешагну», «Шура, не уходи так далеко, я буду держаться за твое плечо», «Шура, что ты так спешишь? Я ужасно устала…»

Путь до Бурукана показался Толпыге бесконечным. Из-за этих «помоги», «не уходи», «дай руку» он прозевал великолепного глухаря-петуха, поднявшегося в пяти метрах впереди в ту самую минуту, когда он помогал Прониной перелезть через колодину, преградившую им путь. Как вскоре оказалось, глухарь этот был бы очень кстати!

Они вышли на берег Бурукана. Беда, которая ожидала их здесь, обнаружилась уже на устье Сысоевского ключа. Шурка решил взглянуть на хариусов, которых вчера вечером наловили ребята и пустили в садок. Каково было его удивление, когда он увидел, что садок наполовину завален галечником, а от хариусов остались две жалкие рыбешки.

— Ничего не понимаю, — бормотал Шурка, склонившись над опустевшим садком. — Не иначе как коршун или ворона потаскали рыбу… Вот дураки-то, не догадались прикрыть садок ветками.

Но в это время он услышал крики «барышень», ушедших к бивуаку. Шурка бегом бросился по берегу, держа ружье на изготовку. Издали он увидел, что на бивуаке не было палатки. «Украли», — с отчаянием подумал Шурка, догоняя Пронину и Верку, которые, по-видимому, боялись идти дальше.

— Ой, Шура, что же случилось? Где наша палатка? — вопила Пронина.

Шурка первым добежал до бивуака. Его глазам предстала довольно безрадостная картина: там, где стояла палатка, теперь лежали ворохи рванья, перемешанного с остатками сахара, муки, крупы. Шурка дважды обошел вокруг, постоял у обрывчика и угрюмо сказал подошедшим девушкам:

— Медведица с медвежатами побывала, один пестун, а другой нынешнего года. Они и хариусов сожрали…

— Пестун? — переспросила Пронина. — Что это за зверь, Шура?

— Медвежонок-двухлеток. Можно сказать, нянька у маленького. Ах, язви его, что натворили, а! — ругался Толпыга. — Все пошло прахом. Это же они совсем нас оголодили!

Отложив ружье и сбросив рюкзак, он принялся разбирать ворох рванья. Ему помогала Верка. Сначала они пытались осторожно ссыпать отдельно остатки соли, сахара, крупы, муки, но скоро убедились в бесполезности этого занятия — все продукты оказались до того перемешанными с песком, что разделить их не было никакой возможности. Удалось набрать в чистом виде лишь несколько горстей соли и с полкружки сахару. Весь запас продовольствия теперь составляли несколько консервных банок солянки, свежей капусты и борща, две банки тушеной говядины и несколько чудом уцелевших брикетов рисовой каши. Что касается палатки, то на ней нельзя было найти ни одного квадратного метра, где бы не оставили своих следов зубы и острые когти зверей. Учуяв съестное, медведи, по-видимому, сначала свалили палатку. Затем, в поисках доступа к продуктам, стали рвать полотнище. Так, по крайней мере, объяснил Шурка своим подопечным историю разгрома, устроенного их жилью милым медвежьим семейством.

Пронину это происшествие повергло в горькое уныние, если не сказать — в отчаяние. Она окончательно утратила недавнюю спесь и подавленная, молчаливая сидела на опрокинутой лодке.

Солнце скрылось за мохнатую макушку сопки, долина Бурукана налилась лиловыми сумерками, стала ощутима ночная прохлада. Шурка развел костер и теперь возился с обрывками палатки, стараясь выкроить подходящий кусок, чтобы соорудить хоть какой-нибудь полог для укрытия на ночь. Вскоре он с помощью Верки сложил палатку вдвое и перекинул эти лохмотья через перекладину, положенную на две метровые сошки, вбитые в землю возле костра.

— Как будем с ужином? — спросил он, ни к кому не обращаясь, когда управился со своими делами.

— Я, когда шла сюда, ужасно хотела есть, — апатично ответила Пронина, — а сейчас у меня все притупилось… Боже мой, зачем я поехала сюда?..

— Ничего, Надежда Михайловна, не унывайте, — утешал ее Шурка. — Живы будем — не помрем.

— Фу, как ты банально шутишь, — поморщилась Пронина.

Решили сварить рисовую кашу и вскипятить чай.

За ужином Пронина, откашливаясь от дыма, спросила Толпыгу:

— Что же мы теперь будем делать, Шура?

— Завтра утром наловлю хариусов, — как ни в чем не бывало ответил Шурка, — наварим ухи — соль у нас есть, позавтракаем и пойдем работать.

— Не-ет, я ни за что теперь не пойду в лес, — решительно возразила Пронина. — Вдруг встретимся с медвежьим семейством? Ты же сам говорил, что медведица, защищая детенышей, набрасывается на охотника. А откуда она знает, что мы не охотники и что не угрожаем ее детенышам?

— Как раз хорошо будет, если она встретится нам. Я ее убью, — сказал Толпыга. — Тогда, считай, мы на все время будем обеспечены мясом!

— Есть медвежатину? — изумилась Пронина. — Фу, о какой гадости ты говоришь! Это же все равно, что есть собаку.

— Не совсем так, Надежда Михайловна, — спокойно возразил Шурка. — Вы телятину любите? Медвежатина такая же вкусная…

— Хватит, не говори мне больше об этом, — капризно повысила голос Пронина.

— Тогда я пойду один в тайгу, может подстрелю медведицу.

— Нет, ты никуда не пойдешь от нас, — снова повысила голос Пронина. — Ты оставлен, чтобы охранять нас. Так будь добр, делай то, что тебе велено. Мы никуда больше не пойдем, пока не вернется сюда Алексей Петрович, — резко продолжала она. — А как только он вернется, мы уедем домой.

— Дело ваше, — безразличным тоном, но с глубокой обидой проговорил Шурка. — Я могу сидеть на этом берегу хоть месяц — тепло, вода рядом, хариусов можно ловить сколько хочешь… Ну вот что, давайте ложиться спать.

— Как?! И ты будешь спать? — Пронина сделала страшное лицо. — А звери! Они же сожрут нас!

Шурка и Пронина совершенно по-разному понимали обстановку, в которой находились. Верка в основном молчала, но время от времени поддакивала Прониной и этим прямо-таки бесила Шурку. Но он очень скоро понял, что лучше отмалчиваться даже тогда, когда страшно хотелось возразить.

Более трудных испытаний никогда еще не выпадало на долю Шурки, как в эти два дня, пока он в компании своих подопечных ожидал возвращения Колчанова. Душа его рвалась в тайгу: в двух шагах, где-то здесь бродит медведица, где-то пасется жирный глухарь — вот было бы жаркое! Но Шурку словно спеленали — он шагу не мог сделать без разрешения Прониной.

Наконец в назначенный срок со стороны Сысоевского ключа послышались голоса и на открытом галечном берегу показались бесконечно дорогие сейчас Шуркиному сердцу Колчанов, Владик и Гоша.

Усталые, немного изменившиеся с виду, они сразу же оживились, когда увидели бивуак, обещающий отдых и встречу с друзьями. Но их радость погасла, как только они заметили Пронину, со слезами на глазах бегущую навстречу. Она уронила голову на грудь Колчанова и горько разрыдалась. По-видимому, это была своего рода разрядка напряжения, страха и тревог, накопившихся в ее душе за эти трудные дни.

Выслушав сбивчивый рассказ Шурки о визите медвежьего семейства, Колчанов долго хмурил изогнутые вороньим крылом брови, а потом сказал недовольно:

— Черт бы их взял, а мы их пожалели, не стали стрелять! Они нам встретились сегодня утром… Но зато мы принесли пудового тайменя. Доставай, Владик, и давайте варить уху, да покруче…

На совете, состоявшемся за ужином, было решено завтра же утром вернуться на Чогор, чтобы запастись продуктами и в ближайшие дни снова приехать сюда — задача экспедиции не была выполнена еще и наполовину.