Он подошел к хозяину фанзы, не принимавшему участия в игре, и взял у него игорных палочек (марок) сразу на пять рублей — огромную для начала игры сумму.

— Ты хочешь, кажется, вести крупную игру, — сказал, улыбаясь, хозяин.

— Как случится, — засмеялся Сяо-эр.

Чжан был в выигрыше, и по мере того, как росла на столе около него горка палочек, он делался самоувереннее и нахальнее, сыпал остротами и прибаутками, и сам хохотал.

Из-за ряда игроков и зрителей Сяо-эр просунул руку и бросил несколько палочек на скатерть. Манера ставить сразу обличала в нем опытного игрока, но никто из играющих сначала не обратил на него внимания, полагая, что это кто-то «из своих».

Сяо-эр проиграл. Снова поставил, и снова проиграл.

Многие игроки, отдав Чжану все, что имели, оставались простыми зрителями, а у банкомета выросла целая гора бирок.

Сяо-эр взял все оставшиеся у него марки и бросил на цифру 1. Шанс на выигрыш был весьма небольшой… Но судьба любит рискующих: когда банкомет поднял медную крышку бао-хэцзы — «красное» было обращено на цифру 1.

Чжан передвинул порядочную кучку палочек в сторону выигравшего. Тогда только игроки обернулись, чтобы посмотреть — кто это выиграл?

— А, это ты, Сяо-эр, здравствуй! — сказал кто-то. — Ты сюда как попал?

— Да вот иду в Ши-мынь-эр (зал. Св. Ольги, буквально — «каменная калитка»), хочу на лето наняться к кому-либо ловить капусту, — весело ответил Сяо-эр, поблескивая великолепными зубами.

Тогда и Чжан поднял голову и стал внимательно всматриваться в Сяо-эра. Имя, голос и своеобразная манера говорить молодого человека напомнили ему что-то… И кривая, презрительная улыбка исказила его и без того непривлекательное лицо. Очевидно, он что-то вспомнил.

Нашлись и еще другие, знавшие парня, и посыпались вопросы; что делается на Синанча и Улахэ, почем сдавали соболей, велика ли добыча пушнины за зиму и т. д.

Сяо-эр успевал всем ответить, невольно располагая к себе веселостью, молодостью и бьющей из каждой поры его тела энергией.

— Ну, играть, так играть, — грубо оборвал его Чжан, — а хотите болтать — идите прочь оттуда!

Разговоры прекратились, но хмурые взгляды присутствовавших ясно показывали их нерасположение к грубому банкомету.

Игра продолжалась. Одно время Сяо-эр выиграл столько, что, казалось, «взорвет» банкомета, но потом несколько неудачных ставок не только все вернули Чжану, но даже совершенно очистили карман Сяо-эра. Он отдал хозяину все до копейки оставшиеся у него деньги за новую пачку палочек, но и эта партия перешла скоро к Чжану.

Остальные игроки, видя завязавшуюся дуэль, постепенно бросили игру. Внимание всех было устремлено на этих двух людей, из которых ни один, очевидно, не хотел бросить игры, не докапавши другого.

Сяо-эр остановился на мгновение в нерешительности.

— Что, чист? — насмешливо спросил Чжан.

Это замечание как бы подстегнуло его противника. Он присел на кан и стал быстро развязывать тонкую, крепкую бечевку, идущую от улы (китайская обувь) и обвертывавшую всю голень правой ноги. Развернув тряпку, покрывавшую ногу, он вытащил из-под нее смятую шкурку соболя. Встряхнув ее и дунув против шерсти, чтобы показать достоинство меха (обычный прием китайцев-меховщиков), Сяо-эр протянул соболя хозяину:

— Дайте десять рублей![10]

Хозяин взял шкурку, разгладил ее и стал рассматривать. Соболь был великолепный.

— Пять дам, — ответил хозяин, — больше не могу!

Соболь стоил во много раз дороже.

— Давайте пять, — злобно ответил Сяо-эр, ясно видя, как его прижимает хозяин фанзы. Конечно, многие из присутствовавших дали бы ему дороже, но китайская этика и вежливость по отношению к хозяину не позволяли никому перебить покупку.

Хозяин унес мех и, вынув пять истрепанных бумажек из большого засаленного кошеля, висевшего на груди под одеждой, отдал их молодому китайцу.

— Ну, играй, — крикнул он вызывающе Чжану.

Чжан перевернул внутренний стержень в бао-хэ-цзы и поставил ее на скатерть. Сяо-эр один момент колебался, потом бросил все пять рублей на три стороны, оставляя четвертую пустой.

Чжан поднял крышку — «красное» пало на последнюю, четвертую сторону; Сяо-эр все проиграл…

Чжан захохотал:

— Ну, ты, цюнь-гуань-дань (голый бедняк), гунь-дан-ба (убирайся отсюда)! (Оба эти выражения крайне грубы и обидны).

Оскорбленный Сяо-эр готов был со сжатыми кулаками броситься на обидчика. Но он сдержался, и только поток брани полился из его уст, брани, о которой европеец и понятия не имеет.

Тогда Чжан не вытерпел и бросился к Сяо-эру. Но другие игроки схватили их сзади и растащили, уговаривая:

— Ну что вы делаете! Разве забыли, что гоу яо гоу, лян цзуй мао (если собака грызет собаку — у обеих рты полны шерсти)[11].

Но рассвирепевший Чжан не унимался:

— Ты думаешь, я не узнал тебя?! Забыл ты фанзу около Хай-ню цзуй-цзы! («Сивушиный мыс» — так называют китайцы мыс Баратынского около залива Св. Владимира).

Завеса, закрывавшая память Сяо-эра, сразу исчезла: он вдруг сделал как бы скачок в область прошлого, и ему ясно представилась лежавшая за Хай-ню цзуй-цзы бухточка Фамагоу, в ней три фанзушки капустоловов, и вот он, хозяин одной из них, этот самый Чжан… Сяо-эр с ощущением стыда и муки вспомнил, какие ему, пятнадцатилетнему мальчику, приходилось исполнять обязанности у своего тогдашнего хозяина. Он вовсе не представлял исключения, но окрестные капустоловы, в особенности этот Чжан, одно время даже переманивавший его к себе, задразнили его до такой степени, что ему пришлось бежать от своего хозяина…

Минутное молчание своего противника Чжан принял за победу.

— Ах ты ту-цзай-цзы, да-янь-эр-хо, май гоуцзы! — продолжал он кричать.

Кровь бросилась в голову Сяо-эра. Он рванулся вперед и едва не освободился из рук державших его. Но вдруг он остановился: очевидно, какое-то решение созрело у него в голове.

— Пустите нас, — сказал он спокойным голосом, хотя его бледность и сверкающие глаза выдавали бушевавшую в душе бурю, — мы еще не кончили играть!

— Но ведь ты все проиграл, — раздались голоса.

— Нет, у меня еще кое-что осталось!

По китайской игорной этике выигравший не может прекратить игру — это может сделать только проигравший. Поэтому игра должна была продолжаться.

Все население фанзы окружило стол тесным кольцом, чувствуя, что здесь должно произойти что-либо необычайное.

Противников разделял стол. Чжан «сделал» бао-хэ-цзы, поставил ее боком на центр скатерти и хмуро спросил:

— Много ставишь?

— Много, — ответил Сяо-эр, криво и злобно улыбаясь.

— Говори прямо, что ставишь?

— Я ставлю… мою свободу!

Мертвая тишина встретила в первый момент это заявление, но вслед затем все заволновались, зашумели, заговорили:

— Как так?! Здесь не было случая, чтобы играли на такую ставку… Здесь нет китайцев-хулацзы, есть только да-цзы хулацзы, — горячились молодые игроки.

— Все равно, — возражали им более солидные и пожилые хранители традиций, — такая ставка существует, и банкомет, если он в выигрыше, не может от нее отказаться; или же пускай он откупится от своего партнера и уплатит ему, сколько бы тот ни потребовал. Но и это только в том случае, если последний пожелает таким способом кончить игру. А если он не захочет, то банкомет обязан принять всякую ставку, лишь бы поставленное принадлежало игроку. Это — единственное и непременное условие!..

Чжан знал, что он не может уклониться от вызова своего противника. На момент он поколебался, но когда он встретил насмешливые, явно недоброжелательные взгляды многих из обыгранных им «гостей», бешеная злоба охватила его.

«Все равно, — мелькнуло у него в голове, — если проиграю, то откуплюсь у этого дурака; ну, а если выиграю…»

Он не успел решить, что он сделает в этом последнем случае, потому что нужно было «не терять лица» и скорее отвечать.

— Хорошо, идет, — ответил он, по-видимому, спокойно. — Кто из нас проиграет, тот будет хулацзы у другого[12].

— Но ведь тебе нельзя будет играть, когда ты будешь хулацзы, — воскликнул какой-то молодой женьшеньщик, обращаясь к Сяо-эру.

— А кто тебе сказал, что я буду хулацзы, а не Чжан?.. Хулацзы я не буду, помни это, — с вызывающим видом ответил Сяо-эр сконфуженному парню.