Немец!

А вот и наш задымил…

Одуванчик купола раскрылся синем небе прямо над Москвичевым. Раскрылся и тут же потух, смятый воздушной волной от пролетевшего рядом «мессера». Маленький черный комочек с ужасающей скоростью понесся к земле и…

Пикирующие бомбардировщики, тем временем, не выдержали бесцельного кружения и скинули бомбы по старым позициям. Там, где остался командир роты. Одна из бомб, почему-то, не разорвалась, воткнувшись здоровенной тушей в мягкую землю. А немецкие истребители, тем временем, сбили еще одного нашего.

Бой закончился так же внезапно, как и начался. На огромных скоростях пронеслись и исчезли и «мессеры», и «яки».

— Два-один, — выдохнул Москвичев. — Проиграли, блин.

— Дурак, что ли? — раздался за спиной голос Павлова.

— А?

— Они нас защитили. Бомбежку сорвали. Понял?

— Действительно… — буркнул Москвичев. — Сам знаю! А все равно — обидно!

Вот так они и воевали, наши летчики. Ценой своих жизней, срывая атаки на свою пехоту. Лучше один летчик, чем похороненный под бомбами взвод. Страшная алгебра войны.

Договорить они не успели. Посыльный от Рысенкова передал приказ — «Немедленно уходить от моста всей ротой вдоль речки на север…»

Ушли. И правильно сделали.

Потому как минут через двадцать по мосту стала работать фрицевская артиллерия, перепахивая металлом метр за метром землю Приладожья.

Бойцы отходили, бросая все, что казалось ненужным — противогазы, например. Понятно, что это потеря военного имущества. Но так легче идти, когда не тащишь всякую фигню. Лопатки, вот, не бросали, прикрепляя их на ремне на посередке живота, прикрывая тонким железом мужскую силу. Без руки еще можно домой вернуться. И без ноги тоже. А без силы-то как? Кто детей-то после войны делать будет?

Рота отошла метров на двести от моста, спустившись с откоса берега к реке.

— Неплохо тут! — сказал Рысенков, оглядывая мысок, на который спустилась рота.

— Да… — согласился Кондрашов. — Землянки бы отрыть, отлежаться. Люди устали, товарищ старший политрук.

Рысенков бросил взгляд на бойцов. И впрямь, устали люди. Тащат на себе раненых, не жрамши толком который день.

— После войны отдохнут. Лейтенант Павлов! Со своим взводом вперед! Вдоль берега. Привалимся на отдых около северной ЛЭП. Оттуда к нашим рванем. Вперед, бойцы!

Павлов подозвал остатки взвода и…

— Товарищ старший политрук, а тут речка петлю делает, мы как бы, на западной стороне, получается…

— Вброд, лейтенант, вброд.

Осенью ленинградские речки подсыхают, несмотря на дожди. Поэтому вода доходила лишь до пояса. Это тоже неприятно, но не смертельно.

Внезапно, лейтенант Павлов вспомнил, как в детстве играл в солдатиков. Рос он болезненным пацаном, а иногда и просто хитрил, чтобы не ходить в школу. На сахар йодом капал, как его в классе научили. И горло красное и температура за тридцать семь.

Когда мама уходила на работу, он и начинал играть.

Из книг он строил крепость. Из шашек сооружал танки. На стенах крепости расставлял шахматные фигурки. В атаку шли бочонки лото. Пулял он сжеванными бумажками. В резинку, натянутую на пальцы вставлял мокрый снаряд и пулял. Иногда резинка срывалась и больно хлопала по пальцам.

Но чаще шашковые танки разваливались, шахматные защитники падали, опрокидывались лотошки…

Когда бой заканчивался — Сережка начинал все сначала, воскрешая своих солдат.

Эх, если бы все войны были такими…

Высоко, высоко… За белыми облаками ангелы разжигали ежевечерние свечечки. Души поднимались над разорванными ивами. И слова торопливые…

— Вперед!

— А куда там вперед-то? Вверх да ввысь.

И тоскуют души. И песни поют да молятся. Каждая по-своему. И покоя нет, нету покоя над Синявинской гнилой землей. Мерцает невечерний свет. Вздыхает болото волнами. Зачем все это? Никто свою смерть не видит. Не успевает. Успеть бы место для смертушки заметить — а как? Не принять ее нельзя, и принять ее гостем невозможно.

Стон. Стон… Стоннн… Колоколами над изувеченными деревьями.

Впереди идущий боец вдруг остановился и поднял руку.

Стон.

Откуда-то из-под земли.

И опять пошел дождь. Дождь, дождь, дождь. Взвод Павлова занял оборону по кругу вдоль заваленных взрывами блиндажей.

Остальные принялись копать сырую землю. Лопатками и руками. Увы, но откопали только одного бойца. Остальных немецкие снаряды похоронили в блиндажах полевого госпиталя. Молодой пацан разучился говорить — сильнейшая контузия. А жив он остался только потому, что его накрыло бревнами наката. Ударная волна оставила ему чуть-чуть воздуха для жизни. Последний из санинструкторов сильно забеспокоился, увидав у откопанного струйки крови изо рта и ушей. Типичная картина перелома основания черепа.

Не жилец.

Но не оставлять же его тут? Как же можно оставить-то своего? Сделали носилки из шинели и жердей. Кое-как уложили. И отправились снова в путь. Недолгий путь. Метров через сто — лес закончился, превратившись в дымящуюся пустыню переломанных деревьев.

Рысенков подумал и принял решение — ждать ночи и по темноте прорываться дальше.

Но ночь все не шла и не шла. Рота расползлась по воронкам, покуривая в рукав. Тела убитых выкладывали по периметру, прикрываясь ими от осколков. Немецкие тела, русские тела. Какая разница сейчас? Для живых-то?

И высоко-высоко, за холодными облаками, ангелы продолжали зажигать свои желтые фонари.

Кто-нибудь! Погасите Луну!

Никто не слышит… Некому… Некогда ангелам слышать. В неярких отблесках заката стерегут они души павших за Родину.

Роты имя им. Батальоны. Полки. Дивизии.

Волховский фронт — святой фронт.

Густой, серый туман молчаливо повис над огромным полем. Туман пах дымом, сгоревшей взрывчаткой, гарью горелого железа и человеческим посмертием.

Поле было искорежено рваным металлом так, что не было ровного места. Воронки, воронки, траншеи, снова воронки. Здесь, на этом поле, знаменитая солдатская примета «Снаряд в одну воронку не падает» — не работала. В одни и те же воронки падали и падали новые снаряды, новые мины, новые бомбы, снова и снова переворачивая землю, перемешивая ее с останками людей, лошадей, ящиков, гильз, осколков, винтовок. Лишь обугленные палки, когда-то бывшие деревьями, редко торчали из этой мешанины. Торчали молчаливыми горестными стелами к небу, которое в ужасе спрятало свои глаза за смрадным туманом.

Противогазные трубки извивались мертвыми червями, изорванные осколками лопатки валялись тут и там, россыпи гильз мрачно блестели ровным ковром, ржавели сотнями брошенные винтовки. Из одного заваленного взрывом окопа вертикально вверх торчал изогнутый ствол противотанкового ружья, на котором глубокими шрамами война высекла свои следы. И каски… Расколотые, пробитые, вывернутые наизнанку.

И тела, тела, тела…

Разорванные, простреленные, а, иногда, внешне целые. В летних выцветших гимнастерках, в серых фуфайках, в грязных полушубках.

И в серо-зеленых валяются рядом. Получили ту землю, которую им обещали. И сейчас эта земля постепенно переваривает их.

Кажется, что на этом поле нет никакой жизни. Лишь крысы шныряют между телами.

Но проходит секунда, другая и в тумане слышится чье-то покашливание, постукивание, переругивание. Постепенно, словно кроты из-под земли, появляются — живые. Они снова берут винтовки и пулеметы и снова готовятся начать бой.

Еще несколько мгновений и туман колышется от свиста первого в этот день летящего снаряда.

День начинается. Продолжается война.

— А ну — тихо! — толкнул спящего бойца сержант Пономарев.

— А? — встрепенулся тот и моментально получил по каске ладонью.

— Тихо, говорю! Храпишь тут как немецкий танк. Ползет кто-то, слышишь?

Боец кивнул и облизал губы — воды кругом полно, а пить хочется. Только вот ту воду, которая вокруг — пить нельзя. Слишком много трупного яда в ней. Прокипятить бы… А как? Вкоруг слоеный пирог — немцы, наши, наши, снова немцы. Откроют огонь по дыму все. Так, на всякий случай. Когда был сухой спирт — кипятили воду в котелках и консервных банках. Но она все равно воняла тухлым мясом. А потом и таблетки закончились.

А к огромной воронке, в которой ночевали остатки взвода лейтенанта Кондрашова, и впрямь кто-то полз. Кто? В клочьях тумана не было видно.